Тацуру подумала, что ни одна любовная песня не сравнится с такой ложью. К тому же врал он не кому-нибудь, а Сяохуань. Для Чжан Цзяня врать Сяохуань — то же, что врать самому себе. С первого дня в их доме Тацуру поняла: Эрхай с Сяохуань — все равно что один человек.
Они встречались в пустой школе. Оказалось, можно обойтись и без главного входа: забор у школы невысокий, перелезть через такой раз плюнуть. Еще встречались в зарослях кустарника в парке. В камышах у железной дороги. В сосновом бору на горе. Однажды он усадил ее на велосипед и два часа вез к старой гробнице, усаженной каннами и георгинами; расстелил за куртиной газету, это и было их брачное ложе. За город уезжали наутро после ночной смены, а после дневных шли на дальний склон горы. Как-то раз их застали игравшие на горе дети; укрыв Дохэ одеждой, Чжан Цзянь вытряхнул все деньги из карманов и бросил им.
Любое место годилось для их свиданий, и свидания получались самыми разными. Чтобы издали было не видно, как он ее обнимает, взял на заводе резиновый дождевик, развернешь его — ни дать ни взять парус. Набрасывал дождевик на плечи и садился лицом к стене или к дереву — со спины казалось, будто человек присел по нужде.
Перед Сяохуань тоже все было шито-крыто. За месяц скитаний Дохэ много чему научилась, могла сама ходить за углем, за крупой, за продуктами. Сяохуань только радовалась — теперь есть на кого свалить эти нудные занятия. Понемногу все привыкли, что Дохэ больше не сидит в четырех стенах; заскучав дома, она выходила прогуляться. Сяохуань знала, что на улице Дохэ притворяется глухонемой — скитания научили ее, что от разговоров одни беды. Когда нельзя было объясниться жестами, писала на бумаге: «Уголь слишком сырой, сделайте дешевле»; «Мясо совсем без жира, другие покупают с жиром, цена одна? Нехорошо!»
Стоило продавцам пораскинуть мозгами, и мигом становилось ясно, что ей надо.
Иногда Чжан Цзянь сам покупал ей что-нибудь для отвода глаз: пучок красноднева, несколько яиц или пару пирожков баоцзы. После свидания она забирала покупку домой: пусть Сяохуань думает, будто Дохэ за пирожками так долго ходила.
В тот день Ятоу пропустила школу — заболела после прививки от оспы. Поручив девочке присмотреть за близнецами, Сяохуань потащила Дохэ по магазинам. Та как раз собиралась на свидание с Чжан Цзянем, в восемь у него заканчивалась ночная смена. Врать Дохэ научилась очень ловко, сказала, что Ятоу себя плохо чувствует, нельзя оставить на нее близнецов.
Сяохуань вышла из дому первая, Дохэ следом за ней.
Чжан Цзянь издалека ее увидел, тотчас разжал вцепившиеся в пояс пальцы, опустил руки. Поза говорила лучше всяких слов — он все глаза проглядел. Над ним зонтом раскинулась огромная софора, с ветвей, словно штора из бус, свисали обернутые листьями шелкопряды.
Чжан Цзянь повез ее в заводской клуб; любовь усыпила всю его осторожность. В девять часов в клубе давали первый киносеанс. Разные у них случались свидания, вот только в кино еще ни разу не ходили. Чжан Цзянь, как всякий мужчина, ищущий любви или приключений на стороне, решил сводить Дохэ в кино, пусть она и не поймет из фильма ни слова. И как всякий мужчина, пригласивший девушку в кино, он купил две бутылки газировки, мешочек фиников и кулек семечек.
Публики на первом сеансе было немного: горстка студентов, приехавших в родные края на летние каникулы, и несколько молодых парочек, тоже с газировкой, финиками и семечками — в ларьке при клубе больше было ничего не купить.
Свет погас, и влюбленные потеряли покой. Отыскав друг друга, руки Чжан Цзяня и Дохэ стали скручиваться и переплетаться, и ничто не могло их нарадовать, и каждое движение дарило радость.
Газировка и семечки с финиками только мешали делу. Чжан Цзянь положил их на сиденье рядом, сиденье плохо держалось, переставил на пол. Казалось, они отыскали другое, незнакомое прежде наслаждение. На самом деле каждое новое место дарило им новое наслаждение, а чем проще и незатейливей была обстановка, тем сильнее они распалялись и тем сильнее был восторг. Кинозал волновал их, как ничто прежде, и Дохэ сходила с ума в руках Чжан Цзяня.
Фильм закончился, зрители потянулись наружу, Чжан Цзянь с Дохэ шли из зала, словно по облакам. В фойе ему показалось, что одна из дверей справа ведет за сцену. Взглянул на Дохэ, и вот она уже шмыгнула туда следом за ним. Внутри было темно, всюду громоздились декорации заводского драмкружка. Тут были и деревья, и горы, и городские стены, и дома. Полосы света пробивались сквозь щели в гардинах, и в чередовании света и тьмы было что-то потустороннее.
Запах плесени бил прямо в голову; оступившись, Дохэ схватилась за гардину, и руку облепило насквозь проплесневевшим шелком. Видно, драмкружок давно не давал представлений.
Чжан Цзянь разложил декорации на полу, сверху бросил свою спецовку. Его руки бестолково суетились, движения стали быстрыми, глупыми. Как у дурня, который радуется через край. Даже в первую ночь с Дохэ он так не волновался. Та ночь была очень темной. Плохо, когда совсем темно, глаза долго привыкают, чтобы хоть что-то различить. Но тогда в комнате было немного света, он пробился сквозь заднее окошко.
Снег на холме, точно зеркало, отражал лунный свет прямо в окно; то была его первая ночь с девушкой другого народа. В темноте он различил силуэт японки, маленький, кроткий. Нежная покорность, с которой не сладит ни один мужчина: обними такую — тут же растает. Его икры потряхивало, еще немного — и сведет судорогой. Он ненавидел себя: ведь не первый раз с женщиной, с чего стал таким слабаком? Потянулся к лампе, но на полпути рука свернула за трубкой. Хотел зажечь свет, чтоб развязать тугой узел, сплетшийся на поясе. А ну как лампа ее перепугает? И его заодно. Рванул как следует, и пояс лопнул. И правда кроткая, ни звука не проронила, обнял — и точно растаяла. Он знал, что она плачет. Ее покорные беззащитные слезы ничуть его не рассердили, провел ладонью по ее лицу, сперва хотел смахнуть слезы, но вдруг отдернул руку: его ладони хватало, чтобы целиком укрыть ее лицо, чуть надави, и задохнется. Икры оставались твердыми, как камень, вот-вот сведет. Почему же он такой слабак…
Теперь за сценой было довольно света, чтобы как следует все рассмотреть. Похоть, которую они разожгли в себе во время сеанса, стала ненасытной, и они повалились на спецовку, жадно глодая друг друга.
После он заговорил про их первую ночь, «первую брачную ночь». Она зажала его рот ладонью: вся ее память о той ночи — черная.
Не горела лампа, не светила луна. Сухой жар висел в комнате, недвижимый в темноте. И он был облаком черного запаха, запаха тела. Пока он раздевался, облако горячело, росло. Потом он превратился в черные движения и схватил ее за запястья. Крепко сжал их в своих лапах, словно все еще боялся, что она станет сопротивляться. Она сказала: я боюсь. Он не понял. Она боялась в этой густой темноте превратиться из девушки в женщину, боялась, что под покровом этой тьмы он унесет с собой то единственное, что можно отдать лишь однажды. Повторила: я боюсь. Он стиснул ее узенькую талию… Она заплакала, слезы заливались в уши, а он и не думал их смахнуть.
Она уже не могла вспомнить, утер ли он ее слезы. Он говорил — да, она — нет. Ни он, ни она не знали наверняка, но это даже лучше — теперь можно вспоминать, как угодно. Встали на ноги и поняли, что до смерти проголодались. Только тут хватились — финики, газировка и семечки остались в зрительном зале. Ладно, пойдем лучше в ресторан. Он ни разу не водил ее в ресторан. Влюбленные живут одним днем: раньше Чжан Цзянь с Дохэ считали каждый грош, а сейчас готовы были с легким сердцем пустить семью по миру.
Напротив клуба стояло несколько ресторанчиков. Не желая выбирать, зашли в тот, что поближе. Чжан Цзянь заказал шинкованной свинины и жареной картошки. И пять лянов водки, Дохэ тоже выпила две рюмки. Выпив, они уже не могли ни глаз друг от друга оторвать, ни рук расплести. И не замечали оторопевших посетителей за соседними столиками — здесь, в рабочем районе, парочки никогда открыто не миловались. Вокруг шептали: «фу», «гадость», но они и это пропускали мимо ушей. Оказалось, и вино, и ресторанчик таят в себе что-то новое и по-новому их распаляют.
