— Возможно, насильственное проникновение и еще кое-куда.
— Простите? — кротко осведомилась Марселина.
— Ну ладно, — сказал субчик, — я безумно втрескался в вас. Едва вас увидев, я сказал себе: я больше не смогу жить на этой земле, если не поимею ее, и тут же добавил: если не поимею ее как можно скорей. Я не могу ждать. Я страшно нетерпелив, такой уж у меня характер. И тогда я сказал себе: сегодня вечером я обрету свое счастье, потому что божественная[*] — это вы — будет одна-одинешенька в своем гнездышке, так как все жильцы дома этого болвана Турандота, включая и его самого, пойдут в «Золотой петух» восторгаться дрыгоножеством Габриеллы. Габриелла! (молчание). Смешно (молчание). Поистине смешно.
— Откуда вы все это знаете?
— Но ведь я же инспектор Бердан Пуаре.
— Хватит заливать, — сказала Марселина, резко переменив словарь. — Признайтесь, что вы — фальшивый легашник.
— Вы считаете, что легашник — как вы изволили выразиться — не способен влюбиться?
— В таком случае вы просто круглый дурак.
— Что ж, не все полицейские мудрецы.
— Но вы — дурак в квадрате.
— И это все, чем вы можете ответить на мое признание? На мое признание в любви?
— Уж не воображаете ли вы, что я лягу в постель только потому, что меня попросили?
— Я искренне уверен, что в вонце концов мое личное обаяние не оставит вас равнодушной.
— Сколько же глупостей приходится выслушивать в жизни.
— Вот увидите. Недолгая задушевная беседа — и сила моего обаяния подействует на вас.
— А если не подействует?
— Тогда я на вас наброшусь. Все просто.
— Что ж, набрасывайтесь. Попробуйте.
— О, время еще есть. Лишь в крайнем случае я прибегну к этому средству, которое, надо признаться, в определенной степени противоречит моему самосознанию.
— Вам следует поторопиться, потому что Габриель вот-вот вернется.
— Да нет же, сегодня он придет не раньше шести.
— Бедняжка Зази, — кротко заметила Марселина, — она ужасно устанет, а ведь ей в шесть шестьдесят надо на поезд.
— Да плевать на Зази! Соплячки мне отвратительны, такие тощие, тьфу! А вот красивая особа вроде вас, в теле...
— И однако все утро вы шастали по пятам за бедной малышкой...
— Не, так нельзя сказать. Как-никак это я ее привел к вам. К тому же я только начинал день. Но едва я увидел вас...
Ночной посетитель взглянул на Марселину, придав себе крайне меланхолический взгляд, после чего решительно схватил бутылку с гранатовым сиропом и наполнил этим напитком стакан, содержимое которого выпил залпом, поставив на стол то, что не поддалось пищеперевариванию; именно так в аналогичных обстоятельствах поступают с косточкой отбивной котлеты или хребтиной камбалы.
— У-уй, — с отвращением передернулся он, проглотив напиток, который сам выбрал и который потребил внутрь таким манером, каким обычно потребляют водку.
Он вытер липкие губы тыльной стороной ладони (левой), а завершив эту операцию, продолжил объявленный ранее сеанс обаивания.
— Я, — как бы между прочим объявил он, — по натуре ветреник. Провинциальная девчонка ничуть не интересовала меня, несмотря на ее смертоубийственные истории. Это я про сегодняшнее утро. Но вот днем я наткнулся на бабца высокого полета, это видно было с первого взгляда. Баронесса Аз. Вдова. Она смертельно втюрилась в меня. За пять минут вся жизнь ее перевернулась. Надо отметить, что как раз тогда я был в своем самом выигрышном наряде регулировщика уличного движения. Я обожаю его. Вы просто представить не можете, как я развлекаюсь в этой форме. Больше всего я люблю свистком остановить такси и сесть в машину. Кретин водила трясется. А я ему приказываю везти меня домой. Он прямо шалеет от радости (молчание). Наверно, вы находите, что я чуточку сноб, да?
— У каждого барана свои фантазии.
— Я пока еще вас не обаял?
— Нет.
Бердан Пуаре прокашлялся, после чего продолжил в следующих выражениях:
— Да, надо бы вам знать, как я встретил эту вдову.
— А мне плевать, — кротко ответила Марселина.
— Но все равно я сплавил ее в «Золотой петух». Как вы понимаете, хореографические экзерсисы Габриеллы (Габриеллы!) мне абсолютно до барабана. А вот вы... от вас я сексуально шалею.
— Послушайте-ка, мосье Педро-Остаточник, вам не стыдно?
— Стыдно... стыдно... это слишком сильно сказано. Можно ли быть деликатным, когда злословишь? (пауза). И потом, не называйте меня Педро-Остаточником. Меня это раздражает. Эту кликуху я придумал в один миг, по наитию, для Габриеллы (Габриеллы!), но я к ней не привык и никогда не использовал ее. У меня есть много других, которые ко мне куда больше подходят.
— Например, Бердан Пуаре?
— Например. Или та, которую я использую всякий раз, когда надеюсь полицейским (молчание).
Похоже, что-то его смущало.
— Надеюсь, — страдальчески повторил он. — Это правильно: я надеюсь? Или же: я надéюсь? Нет, говорят: надéюсь. Что вы об этом думаете, прелестница моя?
— И не надейтесь.
— Да я вовсе не о том. Значит всякий раз, когда я надеюсь...
— Переодеваюсь в легавого.
— Нет! Ни в коем случае! Это вовсе не переодевание! Кто вам сказал, что я не настоящий легавый?
Марселина пожала плечами.
— Хорошо, вы одеваетесь.
— Надеваетесь, моя прелестница. Правильно говорят: надеваетесь.
Марселина взорвалась:
— Надеваетесь! Надеваетесь! Да вы совершенно неграмотный! Правильно будет: одеваетесь.
— Не надейтесь, что я вам поверю.
У него был обиженный вид.
— Посмотрите в словарь.
— Посмотреть в словарь? Но у меня нет с собой словаря. И дома тоже нету. Уж не думаете ли вы, что у меня есть время читать? При моей-то занятости?
— Там у нас есть (жест).
— Ишь ты, — удивился он. — Так вы, ко всему прочему, еще интеллектуалка?
Однако с места он не стронулся.
— Хотите, чтобы я принесла? — кротко осведомилась Марселина.
— Нет, я уж сам.
С недоверчивым видом субчик направился к этажерке, не спуская глаз с Марселины. Возвратясь же с книжищей, принялся изучать ее, полностью погрузившись в это занятие.
— Так, посмотрим... Надири, персидская монета... надкостница... надраги... надхвостная железа... Нету здесь.
— Надо смотреть перед розовыми страницами.
— А что, интересно, на розовых страницах?.. Более чем уверен, пакости какие-нибудь... Ах нет, это латынь... Nach Hause... Nascetur ridiculus mus[23]... тоже нету.
— Я же вам сказала: перед розовыми страницами.
— Черт, как сложно! Ага, вот наконец-то слова, которые все знают: надбить... надворье... надгробный... надебоширить... Ага, вот! На самом верху страницы. Надевать. Смотри-ка, даже ударение поставлено. Итак, надевать... надеваю, надеваешь... Я правильно говорил... О, вот и возвратная форма: надеваться... Но тут только один вариант — надевается... Странно... поистине странно... Ладно. А раздеваться?.. Поглядим-ка раздеваться... Значит... раздавиться... раздалбливаться... раздвоиться... а вот и раздеваться... Спрягается как одеваться... Значит, говорить надо: раздевайтесь... Ну что ж, прелестница моя, — внезапно взревел он, — раздевайтесь! Да поживей! Совсем! Догола!
Глаза его налились кровью, тем паче что Марселина столь же всецело, сколь и неожиданно, исчезла.
Держась одной рукой за выступающие камни, а в другой держа чемодан, она с необыкновенной легкостью спускалась по стене, и вот ей осталось лишь сделать несложный прыжок с высоты трех с небольшим метров, чтобы успешно завершить побег.
В следующую секунду Марселина скрылась за углом.
Зашибю снова наделся в форму мусормена. На маленькой площади неподалеку от «Золотого петуха» он меланхолически дожидался, когда закроется вышеупомянутое увеселительное заведение. Он задумчиво (с виду) посматривал на компанию клошаров, что спали на решетке вентиляционного колодца метро, пользуясь средиземноморским теплом, которое излучалось из его жерла и которое не смогла остудить даже забастовка. На несколько секунд он обратился мыслью к тщетности всех деяний людских, а равно и к зыбкости как тех планов, что строят мыши, так и тех, что строят антропоиды[*], после чего позавидовал — всего на мгновение, не станем преувеличивать — судьбе этих обездоленных, да, возможно, и обездоленных, но зато свободных от рабской покорности социальным обязательствам и светским условностям. Зашибю испустил вздох.
Подобно эху, ответом его вздоху прозвучало душераздирающее рыдание, и оно внесло смятение в зашибютельскую задумчивость. Чтозачерт, чтозачерт, чтозачерт, прошелестела зашибютельская задумчивость, в свой черед надеваясь в форму мусормена, и зоркий ее зрак, пронизая мрак, вмиг открыл источник звукового вмешательства в обличье неизвестной личности, сидящей на скамейке. Зашибю приблизился к оной личности, предпринимая все необходимые меры предосторожности. Клошары же продолжали дрыхнуть, чувствуя присутствие рядом ближних своих. Неизвестная личность притворялась, будто дремлет, что ни в коей мере не принесло успокоения Зашибю, но тем не менее не помешало ему обратиться к личности с нижеследующими словами:
