Но душа противится, упрямо не желает меняться. У завзятого рационалиста порой источает невольные слезы щемящий аккорд Чайковского или проникновенная строка Гёте. Душа желает оставаться сопричастной красоте, сопричастной всему, что было до нас, что есть, что будет и частью чего являемся мы сами.
Один ученый эпиграфом к книге по кибернетике поставил слова сказки Андерсена о солдате, предпочевшем серебру и золоту старое огниво.
Помнится, Наталью Александровну удивил тогда необычный эпиграф. Сейчас она понимала его.
«Иван Сусанин» пришвартовался у дебаркадера, где стоял «метеор», совершающий регулярные рейсы между Кижами и Петрозаводском. Туристы сошли на берег без обычной суетни и разговоров.
Притихшими стайками, как деревенские школьники, впервые попавшие в Эрмитаж, они слушали рассказы об архитектуре, удивительных строениях, рубленных плотницкими «мастерскими» топорами, изукрашенных с помощью простой стамески и коловорота так, что карнизы, причелины, полотенца, потоки и бочки казались кружевом.
Архитектуру называют окаменевшей музыкой. Здесь музыка была живой, сотканной из дерева, резанной на досках, звенящей островерхими куполами, коньками крыш, наличниками и подзорами.
«Как мера и красота укажут…» — вспомнился Наталье Александровне бесхитростный, доступный немногим, завет древних строителей.
Перед соборами стояли молча. Даже разговорчивая баба Варушка не могла найти подходящих слов, чтобы выразить то ощущение, которое испытывал каждый из смотрящих.
Затем брели от одного деревянного чуда к другому. Задержались возле укромной часовенки изящных пропорций, поставленной на фундаменты-валуны. Рубленной в три клети, незатейливо лаконичной, без резьбы и балясин, увенчанной невеликой главой. Часовня задумчиво гляделась в заозерную даль двумя запавшими в стены окнами. Купол мягко ликовал в покатых лучах вечернего солнца, как бы непостижимо утешая охваченную тревогой душу Натальи Александровны.
С первого взгляда часовня походила на крестьянскую избу, какие рубили по берегам рек и лесных озер новгородские ушкуйники, проламывающие путь к Студеному морю.
Наталья Александровна подумала, что предки поселяли богов в тех же жилищах, в каких жили сами. И потому боги были проще и доступнее. Они обитали рядом с людьми и могли понимать их заботы и радости. Затем для богов стали сооружать капища, раззолоченные храмы и громадные соборы, в которых потерялся человек, а бог стал пугающим, недоступным и далеким.
От роду часовенке было шестьсот лет. Рубленные из тонкослойной смолистой сосны стены ее высохли за века и стали звонкими. Когда экскурсовод ударил по бревну указкой, оно откликнулось певучим звоном.
— В будущем пропитаем синтетическим составом, чтобы законсервировать древесину и предохранить ее от гниения, — деловито пояснил туристам человек с указкой.
Наталье Александровне стало жаль часовенку. Она не хотела, чтобы стены ее пропитывали синтетическим составом. Он сбережет дерево, но убьет его душу. Она уже не будет отзываться на каждое прикосновение. Станет крепкой, глухой и равнодушной, как человек, с молодости сберегающий здоровье.
— Шестьсот лет! — изумилась Даня. — Только подумать… Шестьсот лет!
От прожитых восемнадцати шестьсот казались ей неправдоподобными.
Наталье Александровне не хотелось разговаривать. Глаза ее ненасытно вбирали все, что видели. И она ощущала, как тревога и боязнь отпускают ее, словно растворяясь в окружающей красоте. Когда стена под указкой отозвалась, будто тронутая скрипка, у Натальи Александровны отмякли губы. Она медленно прикрыла глаза, чтобы подольше удержать в себе облегчающий, чистый звук.
После осмотра туристы разбрелись кто куда. Даня и Виталий затравенелой тропкой ушли на плоскую оконечность озера, расписанную разливами ромашек и курослепа. Из ковра росных, светлых трав там гляделись веселые глаза одуванчиков, сушились невода, растянутые на кольях, рос низкий ивняк, и ветки его сгибались к воде, утихомиренно плескавшейся о камни. Поодаль от берега стыла смоленая рыбацкая лодка, казалось, приклеенная к блестящей глади озера.
Наталье Александровне вдруг захотелось, чтобы Даня уехала с Виталием в Белозерск, чтобы они построили там дом.
Баба Варушка сменила выходной с кистями плат на белоснежный из простенького ситца, пришла к собору и пошепталась с краснолицей сторожихой, надзиравшей, чтобы никто не смел запалить цигарку возле деревянных хором. Сторожиха понятливо покивала и, громыхнув замком, пропустила в калитку пенсионерку из-под Холмогор.
Наталья Александровна догадалась, что баба Варушка, передовая телятница, награжденная медалями и похвальными грамотами, прошла за ограду к древним соборам помолиться наедине, без сутолоки и спешки, раз уж довелось на склоне лет оказаться в таком месте. Всплакнуть по-бабьи над собственной долей, порадоваться спокойной старости, пожелать счастья и здоровья детям, Федору Степановичу, который хоть и играет на баяне в клубе, поет песни, а так и носит неизбывное увечное горе, пожалеть старшую, Августу, у которой никак не склеится вдовья жизнь. Поклониться неведомым мастерам, доставившим радость сотворенной красотой, поклониться всем добрым людям.
Конечно, бога нет, раз космонавты летают в самое поднебесье и пешком там ходят, за веревку держатся. Но ведь земные поклоны бабы Варушки никому не повредят. Разобраться, так вовсе и не молитва это, а человеческий разговор наедине с собой, голос, обращенный к людям.
Наталья Александровна неожиданно позавидовала пенсионерке. Ей и самой оставалось сейчас впрямь помолиться. Но она не умела это делать и не знала, что ей просить.
На мир наплывала тонкая печаль уходящего дня, и невозможно было осознать, что он уже больше не повторится никогда.
Наталья Александровна бродила между узорчатыми теремами, неспешно рассматривала их со всех сторон, любовалась кружевом причелин, замысловатым орнаментом подзоров, глядела на легкие контуры звонниц. Ей нравились и дома, приземистые, прочно и просторно поставленные на земле, опоясанные галерейками — гульбищами с точеными балясинами легких перил. Ей думалось, что в таких домах работящие и добрые люди жили большими и дружными семьями, в которых легче одолевается беда и ярче ощущается радость.
Двадцатидвухглавый собор с каждой стороны, с каждой новой точки раскрывался по-особенному. Чередование чешуйчатых глав, возникавших в поле зрения в зависимости от движения смотрящего, обнаруживало вдруг некий ритм, в который зритель невольно вовлекался, и между ним и собором возникала связующая нить. Наверное, в этом и есть сила подлинного искусства, неприметно забирающего тебя в орбиту своего воздействия и прокладывающая незримые связи, которые заставляют часами простаивать перед картиной, скульптурой или таким вот дивным храмом.
Несколько раз окружив заповедное место, Наталья Александровна прошла в глубь острова и там, за жердяной темной оградой, она увидела Даню. Подперев кулаком подбородок, девушка сидела на шершавом седом валуне. Глаза ее смотрели за озеро, и в лице была задумчивость.
— Нравится, — тихо сказала Даня, не поворачивая головы. — Голубое все.
— Почему голубое?
— Не знаю. Небо голубое, вода… Соборы тоже, избы, мельница…
— Ты хочешь сказать — легкое?
— Ага, голубое… Красиво здесь. Я теперь много буду ездить. И все смотреть, смотреть, смотреть…
Наталья Александровна улыбнулась и подумала, что вряд ли исполнится мечта девушки. Выскочит замуж, родятся дети, навалятся на плечи домашние заботы — и конец мечтаниям. В жизни больше прозы, чем поэзии. Лезет суматошная повседневность во все щели, вяжет человека по рукам, и деться от нее некуда.
— Не верите? — спросила Даня, поднялась с камня и упруго перемахнула через жердяную изгородь, в мгновение оказавшись рядом с Натальей Александровной. Прыжок был сильный и естественный. От него пахнуло молодостью и здоровьем, родив у Натальи Александровны короткую и завистливую печаль.
— Виталий где?
— Там, на берегу остался.
— Поссорились, что ли?
— Нет… Он хороший человек. То, что с каютой было, — ерунда. Заскок в мозгах получился… Только…
Даня не договорила. Нагнулась, высмотрела в траве сочный лист щавеля, сорвала и куснула крепкими зубами.
— Что только? Белозерск не устраивает?
— Опять вы про это, — досадливо поморщилась Даня. — Белозерска я ни капельки не боюсь. Хотите знать, я не то что в Белозерск, на Камчатку не побоюсь уехать… Виталька мне сегодня по всей форме предложение сделал. Ты, говорит, знаешь, как мне нужна. Может, говорит, еще такого счастья никто не знал, какое у нас с тобой будет… Здорово, да?
— Конечно… Так за чем же дело стало?
