Нет, нет. Начальник должен быть тихим, скучным, хитрым, жадным, здравомыслящим, лучше всего без всяких волос вообще. Такого еще можно как-то воспитать, устыдить, испугать, приручить. А этих, с зелеными волосами, – никогда. Они, по их мнению, всегда правы, и их дело святое. Вот такие вот красавцы, студенты из Сорбонны Пол Пот и Йенг Сари, в родной Камбодже треть населения съели!
Не, не хочу. Пускай сидят в своей резервации под названием «революционная проза» и получают литературные премии.
Пока они там, можно жить спокойно. Светлая Русь с зелеными волосами еще далеко.
2008
РАЗГОВОР В ПОЛЬЗУ ВЕЧНОСТИ
Он – режиссер драматического театра
Она – актерактриса
Оно – искусство театра
Они – зрителикритики
Предупреждение автора: эта статья состоит из преувеличений, натяжек и домыслов. Она принципиально неверна.
Когда все понимают, что Он появился, возник и стал быть, уже поздно. Он неотменим, как гроза или проникающая радиация. Точнее – смесь того и другого, не встречающаяся в природе, но часто встречающаяся в мире искусств. В мире искусств, как мы знаем, в основном обитают люди, редко встречающиеся в природе.
Противостоять Ему невозможно и бессмысленно: на сегодня Он единственный, кто знает, как делать театр. И Он его делает. Это Он вращает колесо сансары, и Она выходит на сцену, Они, любимые, заполняют зал, Они, нелюбимые, пишут свои измышления, и Оно – продолжается.
Разумеется, Он – монстр. При этом психика Его может быть признана одной из самых устойчивых среди профессионалов искусства. За редчайшими исключениями, Он не спивается и не кончает с собой. Многолетнее пребывание в состоянии блэкаута (полного затмения) не является препятствием к постановке спектаклей и руководству театром. Вообще, как правило, некие мглистые чары, ползучие туманы Броккена окутывают Его жизнь.
Февраль 1999 года. Я иду в Театр имени Моссовета на спектакль «Горе от ума» в постановке Олега Меньшикова – нашего принца Грезы, решившего взобраться на упомянутый Броккен. Прохожу мимо Театра Сатиры. Надпись на фронтоне театра гласит, что его руководитель – Валентин Плучек. Тот самый Плучек, что дебютировал в мейерхольдовском «Ревизоре»…
Наверное, это – идеальная матрица судьбы всякого Его: получить в полное владение кусок жилого пространства, которым позволено править до поры, пока смерть не разлучит. Его смерть, однако, уносит с собою всякий смысл существования подвластного Ему пространства. Когда Он умирает, то труппе театра следовало бы, наподобие верных жен индийских раджей, лечь в могилу вместе с ним. Они по слабости натуры этого не делают. Начинается существование в мире теней. Они ждут другого Его – того, кто в силах вдохнуть новую жизнь в их призрачные силуэты. Но Он, настоящий, прирожденный Он, избегает призраков с отягченной наследственностью (жизнь в царстве предыдущего Его) – Ему нужные свежие, румяные лица, глаза, блестящие от энтузиастических надежд, крупный запас золотой веры… Это не дохлая романтика, а будни театра. «О нет, так жить нельзя – но любят не иначе!» – воскликнул Альфред де Мюссе по другому, конечно, поводу. На Броккене вообще не жалуют скептиков, тыкающих пальцем в туманы и интересующихся: «А это у вас что? А это вы к чему?» При виде этих несносных, но, хвала Аллаху, редких персонажей Его глаза подергиваются холодом и печалью. Ему нужна подлинная нежность – она и есть понимание. Ему трудно. Ему всегда трудно. Ему нужны верные люди. Ему всегда нужны верные люди. Если вокруг Него сто верных людей – Он никогда не упустит случая прикупить сто первого (не деньгами – что вы! Взглядом. Тем неописуемым взглядом, которым женщины в поиске притягивают потенциальных любовников). Это нужно Ему, когда Он – Скиталец, но тем нужнее это Ему, когда Он – уже Сиделец. Для превращения Его-Скитальца в Его-Сидельца требуется известный бег времени. Если этого превращения не происходит, Скиталец растворяется в информационном поле Земли или иным образом гибнет. Обращение Скитальца в Сидельца должно произойти до пятидесятилетнего рубежа его биографии, иначе оно будет слишком болезненным. Главное осуществляемое Им дело – проведение в жизнь акта единоличного хотения. Когда мы читаем или слышим информацию о том, что режиссер Н. поставил такую-то пиэсу, то относимся к сообщению с тем же эпическим спокойствием, с каким древние греки воспринимали деяния древнего греческого рока. Ни удивления, ни восторга, ни тревожных вопросов. Поставил – значит, так тому и быть. Почему поставил эту пиэсу, а не другую – та кой темы даже и не возникает в уме. Никто не сопровождает деяние режиссера э На неуместными восклицаниями типа «Вот те раз!», «Да зачем это?» или «Ой, не к добру оно все…» Реакция одна и может быть описана так: «Поставил, значит? Угм. А кто видел? Р.Д. хвалит? Ну, этому я не верю. М.Д. не нравится? А О.С.? Угм. Может, посмотреть, что ли…» (Если в инициалах вы угадываете имена известных критиков, то не беспокойтесь – у каждого зрителя свои Р.Д., М.Д. и О.С.)
Он – в любой стране Он. И в любой стране Его слава никак не связана с Его реальными способностями к воспроизводству театра. Некоторые называют это талантом. Я думаю, употребление данного термина излишне. Оно поведет нас ложной тропой предпочтений и вкусовщины. Я лучше приведу яркий, убедительный пример.
На свете давно существует режиссер Петер Штайн. Он, кажется, немец. Питает слабость к русской театральной культуре и русским актерам, что, учитывая его национальность, простительно. Он обладает давней мифической славой, сложенной без нашей помощи и потому, конечно, подозрительной. У него «есть имя». Словосочетание «Штайн тире великий режиссер» введено в файл «современный театр» информационного поля Земли. Поэтому тридцать тысяч курьеров занимаются историей того, как он ставит пиэсу «Гамлет» с русскими актерами. Гамлет поручен Евгению Миронову. Способный и милый тридцатидвухлетний юноша, на которого ирония судьбы взвалила миссию исполняющего обязанности великого актера, но который им не является, незрел для этой роли, если понимать ее буквально – как лучшую трагическую роль всех времен и народов. Оставалась, правда, надежда, что режиссером выстроена концептуальная клетка, где будет размещен именно этот актер с именно этой индивидуальностью, как это сделал для своего Гамлета, скажем, Някрошюс. Надежда умерла последней. На цирковой арене (в Санкт-Петербурге спектакль играли в помещении цирка на Фонтанке) актеры в темпе, но без ритмов гнали голый сюжет, снабженный кое-какими трюками. Гамлет играл на саксофоне, Офелия – на электрогитаре (оба – плохо). Страстная мечта о том, что я более не увижу рыжеволосых мрачно-эротических Гертруд и босоногих Офелий с распущенными волосами в белых рубашках, рухнула… Правда, на Офелии были белые носочки. Возможно, оригинальность сей детали принадлежала Штайну, возможно – модельеру Тому Клайму, чья «осенняя коллекция» использовалась в спектакле. Коварная любовь Штайна к русским актерам заключалась в том, что он предоставил их самим себе, не сочинив ни одного внятного образа. Тем не менее спектакль явился крупной и внятной ньюс, отрапортованной в СМК и отрецензированной в СМИ. Словосочетание «Штайн тире великий режиссер поставил „Гамлета“ тире это спорно надо смотреть» опять попало в файл «современный театр»… Это я так долго изъясняю простую мысль: способность к сочинению занятной, изобретательной и разнообразной ткани театрального спектакля не находится ни в какой связи с авторитетом, славой и влиянием режиссера…
Самый ослепительный и пламенный период в Его жизни – это когда Он, будучи активным Скитальцем, вызывает у современников мысль, что пора, пора Ему стать Сидельцем. В этот период на Нем практически нет пятен. Он доброжелателен, открыт к диалогу, остроумен, своеобразен, обожает актеров, честно и прямо глядит в глаза драматургам и даже не прочь подружиться с критиками. Теплый ветер приближающейся славы надувает паруса его одинокого корабля. Он всерьез думает о смысле и значении театрального искусства. Лично посещает библиотеку (О, как скоро все это минет! И отобранные книги будут носить Ему специальные люди!). Он, конечно, обидчив, как дитя, – так говорят любящие Его. Он раним. Его надо оберегать и защищать. Груба жизнь. Талант – это редкость. Профессия: режиссер. Репетиция – любовь моя. Его странствующее кометоподобное «я» еще не раздулось до размеров демонической микровселенной. Картина мира, конечно, уже деформирована в сознании, но до аутизма далеко. Это Гамлет эпохи Виттенберга. Отелло, не встревоженный разными там Ягами. И Оно, бывает, что и заглядывает к Нему на огонек. И как искренне, как весело Он смеется над дутыми репутациями, как забавен Ему страстный и мучительный труд по удержанию авторитета! Он легок, точно шварцевский Ланцелот…
