Розовая зона
– Зовите меня просто Пако, – сказал Франциско, поднимая густые брови, отчего лобик превратился в какой-то, с позволения сказать, параллелепипед.
– Здесь все эдак запросто, – разъяснила Шурочка. – Пако – уменьшительное от Франциско. Си, Пако?
– Си-си! – ответил он важно, почесывая между белых штанин и наковыривая в носу по раскрепощенной привычке месоамериканских жителей.
– Васенька, куда отправимся перед сном?
Странная пустота с элементами заполненности царила в голове Василия – си-си, пако, суки-чиуки… Уже Цонтемок – Тот, кто опускает голову, – скрывался за вулканами. Огромна была его красная голова и, кажется, печальна.
– Может, в музей или библиотеку, – вздохнул Василий.
– Глупости! – рассмеялась Шурочка. – В музее уже побывали. Да и вредны они в больших количествах. Далее – развлечения! Погуляем, выпьем! Си, Пако?
– Но-но! – отвечал он. – Выпьем, погуляем и еще выпьем! В зону Роса, – приказал водителю.
Цонтемок стремительно упрятал красную голову в кратер вулкана. И пала тьма. Только впереди, как чрезвычайно плотная галактика, мерцал колоссальный город.
Шурочка склонилась к Василию:
– Знаешь, когда-то весь Мехико стоял на островах – посреди озера. Каналы, мосты, гондолы – Венеция! И все засыпали, – вздохнула она. – Все уходит под землю…
Василий, вытянув губы, коснулся ее щеки:
– Милая, ты не уйдешь, никогда. Ты – цветок и песня.
– Ага – интернационал и гвоздика, – хмыкнула она. – Ты бы лучше про равнобедренные треугольники…
Не успел Василий обидеться, как они въехали во что-то предельно розово-иллюминированное.
Сияли витрины, вывески, скамейки, подворотни и мусорные бачки. На каждой ветке горело с дюжину лампочек. Светились жезлы полицейских, кокарды на фуражках и шнурки в ботинках. Даже некоторые посредственные птички были, казалось, с подсветкой изнутри. Да и сами тротуары мерцали мягким отраженным светом, напоминая млечные пути. И куда бы ни двинулся, все равно бы уперся в ресторанное заведение. Каждый шаг приводил к бару, пара шагов – к ресторану, а уж на третьем, конечно, стриптиз. Но если бары и рестораны вываливались на улицы белыми столиками под тентами, то стриптизы, напротив, проваливались в некие уютные преисподние. Так проявлялась католическая сдержанность города.
Белый костюм Пако засиял еще шибче, чем под солнцем. Вообще становилось понятно, что сеньор Франциско – ночная пташка. Это казалось уже невозможным, но он распустился, как таинственная орхидея с признаками пернатости. Глаза его сверкали подобно обсидиановым ножам, при помощи которых извлекают жертвенные сердца, речь лилась, будто бесконечная ария.
Шурочка едва успевала переводить нечто в темпе модерато.
– Тут, Васенька, гуляют до утра. Куда ни зайди – везде приятно. А в этом пиано-баре играет приятель Пако.
Василий затосковал. Он категорически выпадал из иллюминационного разгула. Был тускл, как газовый фонарь. И сознавая это, начинал уже чадить и угасать.
В баре не было пианино. Зато стоял белый рояль невероятных архитектурно-небоскребных размеров. Внезапно от него отделилась портальная часть, оказавшаяся собственно музыкантом. Он мужественно обнялся с Пако. Долго и гулко колотили они друг друга по спинам, что напоминало прелюдию к какой-то героической симфонии.
– Взойдем на первое небо, – сказал Пако, – где живут богиня сладострастия и бог веселия.
– Повеселимся немного, – перевела Шурочка. – Что будем пить?
– Мне минералки без газа, – попросил Василий.
– Да что с тобой, Василек?! – воскликнула Шурочка. – Фирма за все платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.
– Сегодня не идет…
Рояль вдруг потек сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:
– Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.
Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.
– Чего это с ним? – вмешался Пако. – Почему лицо, как вареный пупок? Купим ему женщину – пара за пятьдесят!
– Погоди, не педалируй, – урезонила Шурочка. – Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.
В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял – фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!
Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.
– Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, – говорил Кецалькоатль.
– Слезы! – соглашался Перун. – В теле моем скорбь и печали раба. Духовная помойка!
– Хочется и летать, и ползать! В нас, брат, – все змеиное и все небесное – животные мерзости и божественные добродетели.
– То пущусь в загул да блядство, – подхватил Прун, – то пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!
Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.
– Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я – бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…
Внезапно обернувшись воздушным треугольником, Кецалькоатль снялся с ветки и легко устремился к тринадцатому небу – Пупку огня, месту нашего происхождения.
– Разгадай загадку! – донеслось до Перуна, тихо пресмыкавшегося по голому стволу. – То, что уходит, оставаясь?
Сползши с дерева, Василий проснулся и припомнил, что видеть во сне змея – это к измене, тайному обману, к сетям врага.
Как обычно над Мехико были раскрыты два неба – Третье, где без устали сияет солнце, и Седьмое – беспредельной голубизны. Дурная погода, упрятанная на Восьмом, редко здесь объявляется.
Когда же постучалась Шурочка, Василию показалось, что он уже на Двенадцатом небе – в обители богов.
– Сегодня выглядишь получше. Румянец! Солидный мужчина. Вот только ушки маловаты! У мужика должны быть крупные, стоячие уши, – тараторила Шурочка, пока они спускались с двенадцатого этажа в вестибюль, где поджидал Пако – на этот раз в трагичном черном костюме.
– Амигос, бамонос а Сокало. Бой а мострар руинас де ла сьюдад Теночтитлан.
– Сейчас осмотрим руины города ацтеков, который сравняли с землей испанские конкистадоры, – пояснила Шурочка.
«Конечно, к сохранным пирамидам подходит белый наряд, – думал Василий, – а к руинам, естественно, – черный. Сеньор со вкусом!»
– Как ты спала, Шурунчик? – спросил он строго.
– Как все люди – лежа. На правом боку, если угодно. А что тебя, собственно, беспокоит?
– Тебе, верно, очень идет спать на правом боку, – смутился Василий. – Впрочем, как и на всем прочем.
– Кажется, комплимент! – рассмеялась Шурочка и заговорила с Пако на испанском.
Вообще язык этот весьма интимен. Хоть о погоде, хоть о биржевом курсе – в каждой интонации любовный романс. Вслушиваясь, Василий вроде бы улавливал смысл. Некоторые слова были узнаваемы и неприятно поражали.
– Что это вы все об орехах, о какой-то каре? Меня покарать? Под орех разделать?
– Дурачок, – чуть смутилась Шурочка. – Орехас – уши. Кара – лицо. Пако говорит, что твоя кара очень симпатична, лишь орехас подкачали, маленькие…
– Вот как! – обиженно засопел Василий. – А почему он все время про попу толкует? Не про твою ли?
– Ну, милый, скоро ты без переводчика обойдешься! Самый знаменитый здешний вулкан называется Попокатепетль. Если коротко – Попо. Завтра познакомитесь – доволен?
Василий пристыженно умолк. Да к тому же они вновь оказались у памятного ему флагштока с мексиканским знаменем.
– Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.
– Напротив, дорогой, – улыбнулась Шурочка. – Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощен. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.
Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала черно-белая процессия.
– Мой друг женится, – сказал Пако. – Простите, отлучусь на минутку – поздравлю! – И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.
– Похоже, наш гид знаком со всем городом!
– На то и гид, – пожала Шурочка плечами. – К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.
Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.
