Мимо парохода проплыла наклоненная, как сдвинутая набок шляпа, начищенная до блеска, как дверная щеколда, маленькая яхта.
— Вот что нам нужно купить, — заметил Пальмиро.
— Яхту! — Госпожа Пальмиро вынуждена была сесть на скамейку. Может, от изумления, а может, и от усилившейся килевой качки. Пальмиро, казалось, даже не заметил этого. Он по-прежнему стоял с сигаретой. Вид у него был непринужденный, как у путешественников, изображенных на афишах в его бюро. Он был пока еще немного бледен. Даже сероват лицом. Несмотря на новый галстук, купленный накануне в самом элегантном магазине Капри. Он даже сделал комплимент продавщице магазина. Надо сказать, та была красивая. Очень красивая. И все же. Раньше Пальмиро мог разговаривать с красивыми женщинами, только глядя куда-нибудь в сторону.
— Это было бы замечательно, яхта.
Он твердо стоял на ногах, раздвинув их из-за качки. Жена смотрела на него снизу вверх. Госпожа Пальмиро и сейчас выглядела весьма аппетитно. Одетая уже в городской костюм, с красивой шляпой серо-жемчужного цвета, в замшевых туфлях. Ей не хотелось возвращаться в Неаполь.
— Я бы с удовольствием осталась еще на несколько дней, — сказала она.
Сказала робким голосом. Тоже из-за произошедших изменений.
— Остаться? Чтобы ты опять занялась этими глупостями Бог знает с кем.
— Но доктор…
— Плевать я хотел на доктора!
Вот так. Ничуть не раздражаясь, уверенным тоном, спокойно. Но странное дело. Пальмиро стал походить на Ратацци. И кто знает, возможно, Ратацци, напротив… Ратацци звонил два раза. И каждый раз госпожа Пальмиро очень беспокоилась. Напрасно. Пальмиро отходил от телефона очень спокойный.
— Это Ратацци. Ему нужны были кое-какие указания в связи с одним делом.
Указания! В прошлом, даже находясь рядом, Ратацци никогда и не подумал бы консультироваться со своим компаньоном.
— Парень он, в общем, ничего, — продолжал Пальмиро, — вот только инициативы ему не хватает.
А во второй раз:
— Бедный Ратацци. Один он, я думаю, не справится. Мне придется вернуться в Неаполь.
Пароход вышел в открытое море. Качка усиливалась. Одну женщину положили на скамейку. У Пальмиро на лице появилась едва заметная гримаса.
— Так, значит, — спросила госпожа Пальмиро, которая подумала, что сейчас самый подходящий момент, — мы возвращаемся в Неаполь?
— Боже ты мой, вроде бы все указывает на это.
Ирония. Это у него-то!
— Ну а что ты решил?
Другой повременил бы, попытался бы еще вставить несколько фраз между вопросом и ответом. Пальмиро теперь пренебрегал подобными уловками.
— Это ты о Ратацци?
Если бы он хоть немножко старался говорить не прямым текстом, а намеками. А то от его речей у госпожи Пальмиро краска стыда порой пробивалась даже сквозь жирные румяна. Вот, например, вчера, перед сном:
— А ты закрыла дверь на задвижку? Ты все время забываешь. Помнишь, когда я застал тебя с Ратацци.
А на следующий день:
— У Ратацци уже седые волосы на груди. Никогда бы не подумал.
Ни тени стыдливости.
— Ты о Ратацци? — продолжал он, поскольку его жена молчала. — Ну что ж, он теперь по струнке должен ходить.
Пароход подплывал к так называемой «Пасти Капри», очень опасному месту. Качка усилилась.
— Ты чувствуешь себя нормально?
— Ба! — воскликнул Пальмиро. — Морскую болезнь люди сами себе придумывают.
— Что нам нужно было бы, — сказал Андрасси, — так это выиграть в лотерее.
Он лежал на вялой, сухой траве. И, возможно, поэтому голос его тоже звучал вяло. Сандра бросила на него быстрый взгляд.
— Я куплю один билет, — сказала она.
— Хорошо.
Она сидела совершенно прямо, в отличие от него вовсе не расслабленная, а скорее сконцентрированная. На них всеми своими цветками смотрел стоявший рядом акант, зиял всеми своими маленькими змеиными пастями сиреневого цвета с примесью зеленого, из которых торчали широкие белые лепестки, словно высунутые на непомерную длину языки зашедшихся в истошном крике младенцев.
— И если я выиграю, ты уедешь со мной?
Андрасси продолжал мечтать. Но Сандра не мечтала. Она настаивала.
— Ты уехал бы?
— Зачем? Мы могли бы жить здесь.
— Нет, — сказала она — Я хочу уехать. Ты уехал бы?
— Да.
Он лежал, полузакрыв глаза, положив одну руку под затылок.
— Ты обещаешь?
— Обещаю.
Он приподнялся на локте. Перед ним, рядом с ним, были ноги Сандры. А за ними простиралась длинная равнина, она тянулась до самого моря, с оливковыми деревьями, с виноградниками, с белыми квадратами домов, с сине-зелеными участками, засеянными бобами. И розово-серый остров Искья, похожий на расцветшую в тени, но благоухающую розу. Андрасси машинально погладил лодыжку Сандры. Она молчала. Андрасси поднял глаза. Сандра смотрела прямо перед собой. Издалека доносилось пение женщины. И они видели ее. Она что-то собирала, то наклоняясь, то выпрямляясь. И ее песня то затихала, то вновь поднималась в небо, безмятежное и чистое. Андрасси снова погрузился в оцепенение. Любовь? Желание? Страх? Ничего больше не существовало. Ничего, кроме мирной песни, ничего, кроме цератонии, ничего, кроме дышащего невозмутимостью пейзажа, в котором только акант еще сохранял свою бессильную ярость. Вос был прав: любовь создана только для замкнутых пространств: для комнат, скверов, садов. Если устранить ограду, любовь растворяется, рассыпается, растекается по всем направлениям. Что такое человек? На улице он существует. А под огромным небом вызывает только улыбку. Он страдает? Не страдает? Что? Вы об этом майском жуке с едва угадываемой траекторией полета?
— Ты пообещал, — сказала Сандра.
— Что я пообещал?
— Если я выиграю в лотерее.
Андрасси улыбнулся, но даже не поднял глаз. Он смотрел на море. Его рука медленно гладила лодыжку, которая была перед ним.
— Оставь мои ноги в покое, — сказала Сандра.
Бывший владелец виллы ужинал в тот вечер у Рамполло. Скромный, спокойный ужин в семейном кругу. В десять часов Сандра уже покинула их, направляясь в кино.
— Вы извините ее, — сказал отец.
— Что поделаешь! Современные девушки, когда они не идут в кино…
А бывший владелец виллы задержался. Было уже около полуночи, когда он добрался до своей комнаты на вилле Уотсон. То была не слишком пригодная для жилья комната, скорее, кладовая, загроможденная всяким хламом, дверь которой открывалась прямо в сад. На кровати лежал почти собранный чемодан. Бывший владелец виллы собирался уехать на следующее утро. Он начал раздеваться. Оставшись в майке, скинув с плеч подтяжки, он направился к шкафу, вставил в замок ключ. Что такое? Дверца легко подалась и раскрылась сама.
«Но…»
Быстро, очень быстро наклонившись, он приподнял кучу тряпья, под которой был спрятан портфель. Портфеля не было.
Подавшись грудью назад, выставив руки перед собой, как человек, который чуть было не коснулся покойника, бывший владелец виллы отступил назад. Он огляделся вокруг, заглянул еще раз в шкаф. Но шкаф был пуст. Пуст. Куча старых занавесей и все. Да его габардиновое пальто на вешалке. Больше ничего. Внезапно, словно осененный какой-то мыслью, бывший владелец виллы рванулся всей грудью вперед и побежал к двери, ведущей в остальные комнаты. Он открыл ее, взбежал по лестнице и оказался в гостиной. В окна проникал яркий лунный свет. Было почти светло.
— Миссис Уотсон! Миссис Уотсон! Миссис Уотсон!
Никого. Бывший владелец виллы поднялся по лесенке из четырех ступенек, которые вели в спальни. Громко постучал в дверь.
— Миссис Уотсон!
Он кричал. Ни звука. Он постучал еще. По-прежнему ни звука. Владелец виллы, втянув голову в плечи, посмотрел вокруг себя. В гостиной было пустынно — лишь чередующиеся полосы лунного света и тени.
— Миссис Уотсон!
Он толкнул дверь. В комнате горел свет. Он заглянул туда и замер на месте. Его рот медленно открылся, перекосился в гримасе. Его подбородок задрожал На зеленых плитках майолики — Мейджори, Мейджори, Мейджори! На зеленых плитках майолики лежала распростертая Мейджори Уотсон в халатике цвета перванш. Горькая складка крупного рта и кровь. Кровь на щеке, кровь на плитках майолики, кровь на халате. Залитая черной кровью Мейджори лежала на полу, как распластанное, охваченное тоской животное.
— Но портфель, — простонал бывший владелец виллы, — портфель!..
Лишившись сил, он рухнул в кресло и зажал руки коленями. А перед ним топтался на месте, нервничая и дергаясь, комиссар полиции. Небольшого роста человечек, уже немолодой, изрядно полысевший, с дергающимся от тика лицом, он поворачивался на месте, держа руки в карманах брюк и бросая взгляды во все стороны.
— Портфель!
Комиссар пожимал плечами, и его топтание становилось все более нервозным.
