Но если только люди там, на верху, вернут Любовь из самой смерти, тогда этим взрывом сметёт
всё мировое зло! А невинные невредимы останутся».
Цахилганов молчал, разгадывая странный смысл аллегории. Потом произнёс в раздумьи:
— Вольтова дуга, что ли? Замкнётся дуга перегревшегося разъярённого избыточного живого Солнца — и чёрного Солнца, подневольного, подземного…
Энергия — недовоплощённых — судеб — времён — коллективизации — сольётся — с — энергией — недовоплощённых — судеб — времён — демократии — и — всё — это…
212
Мария глядела на него недоверчиво:
— Чудное говорите. Не здоровы как будто. И глаза у вас красные. Может, нафтизину вам дать? Закапаете. Что-то не понимаю я ваших слов.
— А я понял, понял, — снисходительно кивал Цахилганов. — Всё складно у вас. Эта вольтова дуга замкнётся на старике, ушедшем в пламя, когда умрёт Любовь… Но если Любовь в эти сроки вернётся из небытия, то эта вольтова дуга замкнётся как-то иначе, ко всеобщему благу…
Мудрёно, однако.
Медсестра, казалось, больше его не слушала. Но аллегорию, по-своему, тут же и подтвердила.
— А жену-то вашу — как зовут? — быстрым шёпотом спросила она.
— А? — рассеянно отозвался Цахилганов.
— Любовь, — назидательно сообщила ему Мария.
— И что с того?
— А вот и понимай! — осердилась медсестра. — За то, что мы за ней смотрим, нам денег брать никак нельзя, милок… Нет. За такое денег не берут… Мы ведь сразу поняли, как она сюда попала: всё совместилось! Вот, значит, про какую Любовь Иван Павлыч Яр предупредить являлся. А Пётр Миканорыч, сосед наш, сразу нам рассказал…Ну, извините, что не так. А деньги ваши больше нам не суйте. Вам, конечно, барами везде охота быть. А нам — слугами — неохота. Мы к этому не привыкшие. Извините.
213
Тихое дребезжание стекла в раме стало слышнее, и Мария вдруг подалась к окну в смутной своей тревоге. Однако, не увидев никого на воле, успокоилась и уселась на прежнее место.
— Ну вот, — невесело улыбнулся Цахилганов. — Говорят, что на теперешних шахтах по году зарплаты не платят. А шахтёрским жёнам и деньги не нужны, оказывается.
— Да чего уж… — вздохнула медсестра, неловко поджимая ноги. — Вся страна нынче за бесплатно работает! Капитализм какой-то чудной настал. Или — настаёт, не разбираюсь я… Люди как с тридцатаго года тут задарма в неволе спины гнули, так же и теперь снова гнут, без денег, только что без конвоя. Старое время к нам вернулось. Ну, ещё приставят — конвой… Разбегутся все шахтёры, так силком, наверно, народ-то сюда опять пригонять будут?.. А я вот что думаю: кто деньги за труд платить не привык, никогда уж он их платить не станет… От дармового труда кто же сам, по доброй воле, откажется… Вон и Пётр Миканорыч вчера к нам под вечер зашёл,
он тоже…
214
— Что — тоже? — поторопил её, закаменевшую было, Цахилганов. — Что?!.
Скифские — двухтысячелетние — грубо — отёсанные — бабы — торчащие — в — русских — степях — там — и — сям — не — так — медлительны — как — эта — Мария.
— А, тоже говорит: не миновать! — вздохнула она наконец. — Да. Для нас только и счастье было, короткое, что в позднее время советское пожить удалось. Слава Господу!.. Банку тушёнки принёс, Пётр Миканорыч, на стол выставил. Мы ведь теперь со своим харчем друг к дружке в гости ходим, вот как! Дети наши за столом сидели, да муж мой. Так они — как заразы последние, как проглоты!.. — медсестра вдруг зарыдала в голос и начала вытирать глаза полой халата.
— Да что такое?
— Враз!.. — безутешно плакала медсестра Мария. — Враз банку эту с тушонкой открыли и — ложками. Ложками! Съели…Всё!.. Ох, горе горькое.
— А что они должны были возле банки делать? — недоумевал он.
Медсестра только плакала, тонко, по-детски, и растирала слёзы по широким дрожащим своим щекам обеими ладонями.
— Да я же… — заговорила наконец она. — Я бы из неё — неделю! — суп варила бы с макаронами. Неделю целую кормила бы их!.. Мне бы её отдали! На семь частей надо было разделить: сколько бы дней варёное у нас на стол подавалось. Не в сухомятку бы жили. А они… Голодные ведь на работу идут. И сын, и муж… Ну что ты будешь делать: враз проглотили. А завтра-то что есть?! Подумали они?.. Обидно мне так из-за этой тушонки, сил нету…
Медсестра ушла, всхлипывая на ходу и причитая.
215
Цахилганов потёр виски. И эта — про мировой лагерный капитализм,
лишь бы не поверить, не поверить самому, что уже запущен он в действие с его собственной подачи.
Любовь вздохнула протяжно и глубоко, закинула руки за голову, однако глаза её оставались закрытыми по-прежнему.
— Кто с тобой? — внятно спросила жена.
— Никого. Он, Внешний, смотрит на меня, когда на Солнце происходит очередная вспышка, — рассеянно ответил Цахилганов. — Я знаю: вспышка угасает, и пропадает он. А так — мы здесь с тобой вдвоём. Одни… Остальные только кажутся. Или слышатся.
Кроме медперсонала, конечно.
Любовь больше ничего не говорила.
Но вдруг отозвался Внешний.
— Как ты это понял? — удивился он.
— …К сожаленью, я знаю про тебя всё, — мысленно сказал ему Цахилганов. — Про себя, то есть. Большие полушария — это совокупность анализаторов, которые разлагают сложность внешнего и внутреннего мира на отдельные моменты и затем связывают проанализированные явления с дальнейшими поступками организма. Не так ли?.. И пока будет происходить такое разложение, ты, Внешнее моё я, будешь разговаривать с моим внутренним я. Под особым воздействием солнечной активности… Но как только проанализированные мною явления жизни свяжутся с дальнейшими моими поступками, ты исчезнешь, за ненадобностью.
— Браво! Жалко, что до этого ещё далеко, — немного посмеялся Внешний. — Надеешься ты всё же на то, что воссоединишься сам с собою.
— Ах, да. Я ведь так и не проанализировал то, что ты мне вчера закидывал. Про чудо. Ты вправил мне это в подсознанье, но отступил, чтобы я не воспротивился напору. Уж я-то изучил твои уловки –
— свои — свои — уловки — ловкие — замысловатые.
— …А про какое чудо мы толкуем? — не понял будто бы Внешний.
— Про чудо самоотреченья, конечно же! — с издёвкой ответил Цахилганов. — Про чудо самоотреченья,
которое — одно —
может спасти Любовь.
216
Однако сотовый телефон уже верещал в тумбочке и не собирался умолкать ни при каких обстоятельствах.
— Андрей Константиныч? — прошептал в ухо шёлковый голос. — Ксерокопии в двух экземплярах делать?
— В двух, Даша. На всякий случай. Один будешь оставлять в сейфе… С любой бумажки — две копии, одну мне… Договорились. Умница.
Положив телефон и повеселев, Цахилганов вернулся к себе, Внешнему:
— Так вот, больше я ничего не хочу знать про работу своих полушарий. Я шёл по линии усложнения — и не спятил. Теперь я нарочно пойду по линии упрощения —
по самой любимой моей линии,
и не спячу тем более.
— А! Всё, что сложно, того не существует, — понял Внешний.
— Именно. И так, начали. Если я — звучащее фортепьяно, которому давно, слишком давно никто не отвечает в нужной тональности —
он посмотрел на Любовь, лежащую неподвижно,
тогда… Тогда этой внутренней музыке начинает отвечать собственное эхо. Ты, перечащий мне, толкающий на «подвиг самоотреченья», отступающий и наступающий, — только эхо моей души. Так что, не обольщайся на свой счёт. И диагноз мне шить — бес-полезно.
Бес?!. Полезно?..
«Порги и Бесс»… — тут же весело аукнулось в сознании.
— Но-но! Любое эхо должно знать своё место! И не претендовать на ин-диви-дуализм.
…Дуализм?
— Не слишком ли много объяснений ты находишь происходящему? — заметил Внешний. — …А ведь это говорит о том, что сути происходящего ты принять никак не можешь! Потому что боишься именно — сути. Ты упорно уходишь от сути, вот что.
— Суть в том, что никакого глобального преступленья перед своим народом я не совершал. Мир шагает к лагерному капитализму — сам! С начала прошлого века, между прочим, — раздражённо сказал Цахилганов. — Наши социалистические лагеря были его генеральной репетицией… Уж лучше бы ты учил меня чему-нибудь полезному, как вчера. Ну? Как мне спасти Любовь? Самоотреченье, сразу говорю, мне не подходит. Другие идеи по её спасенью мне нужны! Долдон…
— По твоему спасению. По общему спасению.
— Пусть — так. Ну же!
Тот не откликнулся.
217
Похоже, что-то сбилось в пространстве и времени,
будто некие солнечные вибрации перестали соотноситься прежним образом с вибрациями души —
