Поскрёб Тарас макушку и, достав из-за щеки последнюю монету, шагнул в темноту.
Когда он подмышками уносил пачки денег, на него смотрели с мистическим ужасом.
“И вправду, как снег! — бормотал он. — Не обманул курилка…”
“И воздастся каждому по вере его!”» — заключил учитель, захлопывая Библию. Он хотел, было, достать из головы следующую притчу, переделав на современный лад, но зазвенел звонок. «Будьте как дети!» — крикнул он вслед выходившим ученикам.
«Везёт простодушным», — возвращаясь из школы, укладывал я в голове его слова. А дома залез в карман отцовского пальто. Я искренне думал, что выиграю: и когда опускал деньги в автомат, не переставал быть ребёнком. Так в чём же моя вина?
От шевелящихся занавесок в комнате было темно и страшно. Хотелось плакать, и он едва сдерживался, ковыряя ногтем лупившуюся на стене краску.
Я знаю, что поступил плохо, и всё же, ради бога, выслушайте меня!
Но вместо того, чтобы говорить, стал нервно грызть заусенцы.
Его зовут Антон Гойса. «Гойса, слезами умойся!» — дразнят его одноклассники. И за это умываются кровью.
Опасаясь, что его перебьют, он торопливо продолжил:
— Я не лицемерил — за что мне просить прощения? «Каждому воздаётся по вере», — говорил учитель. А вы с матерью возражаете, что — по делам. Но, если вера чиста, как может быть грязным поступок? А если бы я выиграл, вы бы приняли деньги? Взяли или нет? Ах, вы молчите…
За окном качались деревья, тихо выл ветер, а из-за шкафа медленно ползли тени.
Эх, Гойса, никого не бойся!
Он всхлипывал в углу, куда его поставили родители, прежде чем уйти в гости.
Раз он шёл с булкой в руках. «Поделись с животным!» — остановил его чумазый, рябой, как птичье яйцо, мальчишка с котом подмышкой. «Он же не будет», — удивился Антон. «Ещё как!» — ухмыльнулся чумазый и положил хлеб перед котом. Тот стал принюхиваться, и в этот момент мальчишка наступил ему на хвост. Взвизгнув, кот вцепился в булку. «Они так устроены, — пояснил чумазый, — от боли кусаются». Тогда Антону сделалось не по себе. А теперь он думал, что и его вот также заставляют делать что-то противное, принуждая грызться за кусок хлеба, который не лезет в горло.
Юность мелькает коротким осенним деньком. Не успел оглянуться, а уж к имени липнет отчество. Я прожил с женой десять лет. А она со мной — два раза дольше. На свадьбе обещала мне любовь, но подарила истерики. А я сулил рай. Но привёл в ад. Так мы и жили — спали врозь, а дети были…
Он закусил губу.
А потом разбежались, как ошпаренные тараканы. Но, когда от женщины уходит муж, мужем становится сын. Бедный, глупый мой сын! Ничего-то не ведает, держится за мамину юбку, а поймёт — поздно будет, полжизни корова языком слизнула…
С минуту он молчал.
Где-то за горизонтом жена с сыном и теперь отношения выясняют, а я вставной челюстью лязгаю: одинокий волк быстрее кладёт зубы на полку…
Вилкой из пальцев он опустил мешки под глазами, обнажив красные сети белков.
Да, трудно жить, когда родная кровь только и норовит сесть на шею. И всё повторяется. Хотите, верьте, хотите, нет, но и со мной — та же история. Как отец умер, маменька сразу к рукам прибрала, всех отваживала! Еле вырвался, но, Боже, сколько упущено, сколько упущено…
Продолжил он уже шёпотом, то и дело приговаривая: «Хотите, верьте, хотите, нет…»
Маменька… Да знаете ли вы, что мировое зло олицетворяют не гитлеры и наполеоны, а сухонькие, одинокие вдовы, пережившие свои болезни? «Я такая несчастная, — говорит она на похоронах детей, — жалейте меня — совсем одна осталась!» Их эгоизм, как ногти у мертвецов, вырастает до небес, в них, как в гниющем осеннем листе, когда-то полном соков, копятся яды!
Спросите: откуда я знаю? Сам таким становлюсь…
Он скрипел зубами в ванной, угрюмо таращась на зеркало, которое двоило его одиночество.
Там же через несколько минут.
Кажется, с годами мир меняется, а он неподвижен, как столб, который обходишь то с одного бока, то с другого. А целиком его обойти — жизни не хватит…
Он продолжал смотреть в одну точку.
Да, жизнь меняется мало, и каждый дрожит над своим сегодня. Мы живём в клетке одного дня и боимся завтра. Оттого и страх смерти — мы смутно подозреваем, что за гробом наступит подлинное завтра, не четверг после среды, а воскресение после будней…
«Волга впадает в Каспийское море, — скалились в углу бесы, которых он не видел. — Сегодня пятница…»
Писатель Антон Галактионович Гойса среди пишущей братии чувствовал себя иголкой среди булавок. На чужие презентации он всё чаще являлся небритым, и всё чаще морщился.
У современников нет вкуса! Скажете: так не бывает, у каждого времени — свой вкус? Да, конечно, время всегда право. Даже когда ошибается. Но от этого не легче…
Он вспыхнул, как сухой порох, чадя, как догорающие угли.
Реализм, постмодернизм… На самом деле, все пишут собственные сны, а кто пишет лучше — глубже спит. Но себя не переплюнешь: что дано, то не требуется доказывать, а что требуется, того, значит, и не дано. И тогда в ход идут кулаки и локти…
Он закурил.
Нет, мир безумен, потому что секрет успеха в нём прост: есть нужно двумя ложками, а по лестнице подниматься через ступеньку. Преуспевают те, у кого герои из каждой строчки кричат: «Ах, до чего же талантлив описавший нас!» А я заявляю: искусство безнравственно, когда из кожи вон лезет, чтобы нажиться! Что мы и видим…
Но он не видел, как за спиной крутили пальцем у виска.
Выступление затягивалось, он говорил уже битый час, а всё не мог остановиться. Закашлявшись, отставлял микрофон, пил мелкими глотками из стакана, продолжая вечную песнь.
Искусство не терпит суеты. Ни суеты, ни угодничества. А сегодня…
Он задрал вверх палец.
…не нужно быть Фрейдом, чтобы заметить, как мир вместо «славные деньки» говорит «главное — деньги»…
«А вот ещё оговорка, — внезапно подсказали ему, — один стоял на балконе, хотел сплюнуть, а вместо этого спрыгнул головой вниз на мостовую…»
…а когда деньги проникают всюду, как метастазы, умирает не только искусство…
Он многозначительно замолчал.
Сейчас поясню. Я прибыл сюда на метро с одним поэтом. «Сколько мыслей едет!» — сказал он в набитом вагоне. Но заблуждался: ехали газеты, желания, тревоги, гримасы, надежды, воспоминания. А мысли — ни одной! Ибо мысли — это то, что переживёт нас, как бокалы — вино…
Он махнул рукой.
А что переживёт нас? Глупость?
Он вконец разошёлся, ладонь с жаром рубила воздух. «Из тебя рассказчик как из дерьма пуля!» — вдруг послышалось ему. Он развёл руками:
…Что делать — правда скучна. А вот ещё заблуждение. Кажется, будто мир устроен, как лестница: наверху стоят достойные, умные, а выясняется — прохвосты, которые тянут друг друга за уши! Вот вам и седьмое небо! Может, и Бога нет — сидит какой-нибудь олух, недоучка, с которым и поговорить-то не о чем…
В задних рядах скрипнуло рассохшееся кресло: зал был пуст.
Вечером того же дня он ходил «руки в брюки», продолжая брюзжать.
Вот говорят: люди — братья, и скоро не будет ни рас, ни народов. Как в раю, все будут одинаковыми — ни чёрных, ни жёлтых, — будет одно человечество. А татары? Как же они? Они что, тоже растворятся в этом прекрасном мире? При чём тут татары, когда речь идёт о человечестве?
Не скажите, если татары не согласятся на райские кущи, то случится их второе нашествие. Все забудут своё происхождение, предков сведут к общей обезьяне, а они опять Чингисхана на трон посадят…
Плюнув на мизинец, он разгладил брови.
Раз решили трое в проруби искупаться, от холода зуб на зуб не попадает, договорились вместе нырять, чтобы не страшно. Двое, зажмурившись, прыгнули, а третий смеётся на льду — плавайте, плавайте, а я на вашу одежду жребий брошу! Те ему из проруби: «Не ты ли больше всех говорил о новом крещении?» А он им: «Вы не думайте, что нам, татарам, всё равно, это вы отцов забыли, а мы своих помним».
Вот вам и татары!
Нет, если вы всё понимаете, значит, вам не всё сказали.
Несколькими годами позднее, когда время уже замедлилось, потеряв смысл.
Антон Галактионович вышагивал по комнате, как журавль, тряся плечами, за которыми двигались на цыпочках его мысли. Он чувствовал их кожей, однако заглянуть в лицо не смел.
Жизнь долгая, поверьте, я испытал и то, и это…
Он опустил глаза.
И всё — бумага для клозета!
