Щёлкнула зажигалка, дым полез к потолку.
— Кажется, ещё городишко пролетели, — сверкнул залысинами военный, нагнувшись к ботинку. — Я не слишком затягиваю свою историю?
— Свою? — эхом повторил рыжий. — А куда спешить? Ночь длинна…
— Это верно, — выпрямился военный с красным лицом. — Спешат только в могилу. А врач поспешил. По городку поползли сплетни, доброхоты раскрыли глаза. Мир и раньше был гадок, а тут — прямо ад! Начались выяснения, жена на своём стоит, упрекает. Лжёт, изворачивается… Ругались часа два! Женщине самой природой отказано в раскаянии. Так бы и заглохло, заросло рубцом на сердце — врач бы стал вечерами таскаться по частным больным и потихоньку спиваться. Ан нет, нервы сдали, взял да и пырнул благоверную кухонным ножом.
Поезд внезапно затормозил, стало слышно, как жужжит муха.
— Встречный… — стряхнул пепел военный. — А врач застыл, как вкопанный, кровь хлещет, а он не чувствует ни ужаса, ни сладости отмщения — ничего не чувствует. Толстой хорошо это в «Крейцеровой сонате» описывает. С детства привык читать, у отца — огромная библиотека… Эх, кабы знать, что лгут книги — сжёг бы!
Чернявый глубоко затянулся. Отсчитывая рельсы, снова застучали колёса.
— Так и зарезал жену, как курицу, вульгарно, безо всякой там достоевщины и психоанализа, поплёлся к раковине смывать кровь. Себя, правда, тоже по горлу полоснул, но испугался — неглубоко. А у репортёришки командировка закончилась. Судьба благосклонна к шкодливым котам, замечали?
Тяжёлым обручем висела луна, в низинах густел туман.
— Любовь, значит, не допускаете, — глухо спросил рыжий.
— Тут до вас батюшка ехал, — пропустил его слова мимо военный, — чай дул стаканами, а чуть что — священная цитата. Так мы заспорили. Мёртвым, говорю, лучше: им не надо ловчить, лицемерить. А в чём наша вина? Что не хотим быть раздавленными? Что изо всех сил цепляемся за последний день? Одна гадина жрёт другую, потому что так устроена. Смерть избавляет от муки — против воли быть хищником… Как же он взвился! Будто исчезла ряса, а под ней — оскорблённый обыватель. Да как же можно, говорит, видеть в людях зверей? Уж лучше обманываться, сдохнешь от вашей мизантропии! А я ему: и так, и так сдохнешь, верещим сороками на заборе, а мальчишка-то уже целит камнем.
Чернявый засопел, брови сомкнулись, как у гнома.
— А врач? — сдавленным голосом спросил попутчик.
Он сидел с белым, как мел, лицом, и вдруг закашлялся. Плеснув в блюдце чай, отпил мелкими глотками.
— Врач-то? А что ему оставалось? Спутался с подонками, раздобыл фальшивый паспорт. И пошло-поехало. Это чепуха, что уголовникам убить, как перекреститься. Убийц даже в тюрьмах сторонятся. А «врач» гремел в известных кругах. И за прошлое рассчитался, и денег стало, как у меня…
Военный дёрнул молнию на саквояже. Показались туго перевязанные пачки, фото, приколотое булавкой. Он захлопнул сумку.
— А не измени ему жена? Так бы и ходил с протёртыми штанами, переверни меня кулак! Так кто же нами правит? Случай? Бог? Э, да вы уже носом клюёте…
Журналист смотрел пристально.
— И вы так легко признаётесь первому встречному?
Военный выдержал взгляд.
— Не следователю же.
Расстегнув воротничок, обнажил косой шрам.
— Разглядели карточку… Это она — первая кровь, первая любовь…
Глотая шпалы, поезд мчал мимо черневших лесов, впереди в лунном свете блестела река.
— Выброшу окурки, — хрипло бросил военный, поднимаясь. — И не бойтесь, я теперь без денег не убиваю….
Его лицо стало как у мертвеца.
Рыжий расплескал блюдце.
— Я с вами…
Вагон уже громыхал по мосту, в тамбуре тускло светила лампочка. Чернявый распахнул дверь, вышвырнул окурки и, обернувшись, хотел спиной захлопнуть щель.
Лицо рыжего было ужасно. Поражённый внезапной мыслью, военный отшатнулся, и в это мгновенье попутчик толкнул его обеими руками. Он зацепился за подножку, судорожно перебирая ступени, а его тело рвали пролёты моста.
Его спутник долго смотрел в темноту. Потом вернулся в купе, вытряхнул из саквояжа деньги, уколов пальцы о булавку, открепил фотографию и положил в нагрудный карман.
Из маленького армянского городка он приехал в столицу, поступив на экономический факультет московского университета. Закончив аспирантуру, стал ярым поборником рыночного либерализма. Уверенный в себе, считал себя талантливым организатором, служа в банке, хорошо зарабатывал. В двадцать пять женился на москвичке, едва закончившей школу. Жили с её родителями, пока не купили квартиру. И всё шло по плану, через семь лет родилась дочь. Жену Армен воспитал в духе американской деловитости, идя по его стопам, она устроилась менеджером в офис крупной фирмы. И тут Армен начал слепнуть, вскрылось наследственное заболевание. Инвалиды никому не нужны, сначала Армен потерял работу, потом — жену. Помыкавшись, вернулся в родной городок, в маленькую квартирку со старухой-матерью и разведенной многодетной сестрой.
Ему ещё нет сорока. Днём он хлопочет в лавке, которую открыл, а вечерами слушает христианские проповеди.
Войну она пережила на Украине и до сих пор, собирая на лбу морщины, то и дело припоминает смешные малоросские поговорки. После трёх классов пошла работать и работает до сих пор. Она таскает неподъёмные сумки, целыми днями крутится по хозяйству, продавая на воскресном базаре картофель, яйца, зелень. Пенсия едва покрывает коммунальные расходы, а жить как-то надо. Мужа баба Катя давно похоронила, у неё двое детей, три правнука. Из своих грошей она всем помогает. «Пора туда», — тычет она пальцем в землю. И смеётся.
С ней разменивает шестой десяток сын-алкоголик, который целыми днями смотрит телевизор. Баба Катя ворчит, но, когда он пропадает у дружков, не находит себе места. Зовёт его «малой» и «мой мальчик». В церковь ей зайти всё некогда, и она считает себя большой грешницей.
По отцу Владимир Армоисович черкес, по матери украинец. Ему шестьдесят два года, из которых сорок он лечил и резал, резал и лечил. Хирург от Бога, он до сих пор работает в военном госпитале в провинциальном городке, очередь из благодарных ему, вероятно, выстроится до Москвы. Он воспитал сына, тоже ставшего врачом. Таких, как Бедросов, по пальцам пересчитать, но на них всё и держится. И этого добрейшей души человека всю жизнь травили, третировали, недооценивали. Один раз его едва не подставили под судебное разбирательство. С тех пор он осторожен в высказываниях, замкнут.
Я поздравил его по телефону с юбилеем. «В нашем возрасте каждый день — бонус», — рассмеялся он. «Будешь отмечать?» «Было бы что. Нет настроения, да и успехов…» «А какие успехи у человека на земле?» — подумал я. А через неделю он умер. В одиночестве, на даче. Хватились его только пять дней спустя, он лежал в разобранной кровати, рядом — сердечные капли. Обогреватель был включен, труп начал разлагаться, и медэкспертизу проводить не стали. Наследовали ему дальние родственники, он всю жизнь провёл один: ни жены, ни детей. Одно время он занимал довольно высокие посты в московском чиновничьем мире, но не выдержал. «Я не чистюля, — объяснял он, — но такая грязь…» Жил Андрей замкнуто, ограничивая общение телефоном. О чём он размышлял долгими зимними вечерами? Может, ещё узнаем, может, ещё встретимся?
Дочь провинциального священника, Света — иконописец. Недавно у неё умерла мать, и она помогает отцу воспитывать младшего брата-школьника, который от нервного срыва облысел. Своему ремеслу Света училась в Петербурге, и теперь жить в захолустье ей в тягость. Живут бедно, целыми днями Света, как затворница, трудится над заказами, радуясь, что они есть. Ей тридцать, она мечтает о замужестве, ребёнке. Она была бы прекрасной матерью: скромная, работящая, любящая. Да где же найти достойного в глуши! Глядя на подруг, успевших не раз побывать замужем, Света горячо молится, искренне недоумевая, почему Господь не даёт ей того, в чём она так нуждается.
Официально она была замужем трижды, сколько неофициально — история умалчивает. Лёгкий характер! Она быстро сходится, но долго терпеть отношения не в силах. Ей не живётся на одном месте, не сидится в гостях, её стихия — дорога. От первого брака у Ксюши сын-подросток, едва переживший автокатастрофу, в которой погиб её последний муж. Ксюша рыдала на его могиле (он был на восемь лет моложе), но очень скоро стала весёлой вдовой. Её жизнь похожа на французскую мелодраму: в тридцать пять она узнала, что её настоящий отец — священник в провинциальном монастыре. Не раздумывая, разыскала его, чуть было не отдав ему сына в послушники. Она легко одалживает, никогда не возвращает, но взаймы всегда получает. На её обаяние мужчины попадаются, как на блесну. Бывшая медсестра, Ксюша освоила массу специальностей посреднического характера, меняя работу, как мужчин, нигде не задерживаясь. «Денег копить всё равно не из чего», — признаётся она, делая несуразные траты, загораясь очередным прожектом. И вечно попадает в истории. Став свидетелем происшествия, когда машина сбила девушку и умчалась с места аварии, разыскала водителя. Тот откупился от автоинспекции, но не от Ксюши! А потом в больнице проводила ночи в сиделках — пострадавшая оказалась приезжей, родственников в Москве у неё не было, и Ксюша заменила ей мать. Может, она вспомнила своего едва выжившего после аварии сына? А когда на операцию потребовалась значительная сумма, Ксюша отдала все свои сбережения.
