Мышь, пожевывая пустоту, подняла на него взгляд. Интересно, подумал Манни, может, какой-то процент мышей рождается лишенным рефлекса панического бегства, или у этого частного представителя их племени просто-напросто шариков в голове не хватает?
— Ну давай, вали отсюда, бестолочь, — пробормотал он, ткнув в мышку фонариком, изобразив нападение. Мышь поворотилась, переставляя по одной лапке за раз, и потопала в темноту. Манни провожал лучом ее хвост, следя за продвижением зверька. Через несколько секунд он потерял мышь из виду — все, что у него осталось, это несколько ватт в батарейках, клочок сырой травы и невидимый мир вокруг.
Он выключил фонарик. Все почернело. Манни дрожал. Он ослеп. Потом, оттенок за оттенком, начали проступать краски.
Лучше б ты кого-то целовал
Когда Дугги вернулся домой, она торчала там, по обыкновению. И, по обыкновению, сидела на софе, ничего по дому не сделав. В телевизор, по обыкновению, пялилась. Вот правда… Правда, пялиться ей было не во что, поскольку телевизор отсутствовал.
— Ну, и где телик? — спросил он.
— Пропал, — ответила она.
— Как это «пропал»?
— Сперли.
— Сперли? Это что еще, на хер, за шуточки?
Спереть его никак не могли. Это она что-то с ним сделала — продала, сломала, потеряла, отдала взаймы — или навсегда — гребанному Красному Кресту.
— Я пошла в магазин, — сказала она. — Вернулась, а тут все украли.
— Все? Чего все? — Господи-Исусе, хоть бы раз она толком сказала то, что ему нужно знать прямо сразу.
— Всю электронику, а ты что думал? — вздохнула она. — Телевизор. Дивидишник. Сидишник. Э-э… радио.
Она снова вздохнула, этак, с дрожью:
— Вот это и есть «все».
Дура взглянула ему прямо в глаза, и Дугги понял, что она совсем недавно плакала.
— А дверь за собой запереть ты не подумала, манда тупая?
— Дверь я заперла, — ответила она, часто моргая, глядя на свои ногти.
— Тогда как они сюда влезли? Квартира же на гребанной охране стоит, так?
— Значит, у них ключи были. Которые ты потерял на прошлой неделе. Когда напился и тебя приволокли из паба.
Произнесла она это тоном подчеркнуто обвинительным, научилась уже, а вот помалкивать в тряпочку не научилась. Слова ее подействовали на Дугги, как ложка шпината на морячка Попая[12], — ярость его взбухла, точно мышцы у этого типчика.
— Я уже говорил тебе, что никаких гребанных ключей не терял! — взревел он, тыча ей двумя пальцами в харю. Дура немедля съежилась, но, поскольку он ей не вмазал, язык все-таки не прикусила.
— Тогда где же они?
— И это я тебе говорил! — взвизгнул он, и теперь уж отвесил здоровенной лапищей пару оплеух — по одной на каждую щеку. — Ты же их, на хер, и забрала, нет? Засунула в свою дурацкую сумку и потеряла, так?
Она попыталась отпрянуть, увернуться от ударов, но Дугги уже вцепился в нее левой рукой.
— У тебя же сумка, все равно что охеренная черная дыра! Она всю вселенную, на хер, всасывает — и что потом происходит, а? Что потом происходит, на хер?
— Ты совсем, на хер, спятил! — провизжала дура сквозь упавшие на лицо волосы и пальцы, которыми она пыталась прикрыться от града ударов. — Тебя в дурдом сдавать пора!
Она попыталась вывернуться из руки Дугги — пришлось взять ее за горло и надавить, да посильнее. Дугги пригнулся — на случай, если она попытается вцепиться ему в глаза, однако вместо этого дура попробовала врезать ему по ребрам, да только замаха ей не хватило. А после, — он все стискивал ее горло и стискивал… начала щекотать ему грудь. Сука! Там у него было самое щекотное место — и никто об этом не знал, кроме его матери. Вот что бывает, когда подпускаешь женщину слишком близко к себе: она узнает про твое тело всякие штуки, которые положено знать только маме.
В общем, сил у нее вдруг невесть откуда прибавилось, и она принялась щекотать его — да так, что ему пришлось отпустить шею. Она даже заставила его взреветь от щекотки, почти засмеяться, и это была ее самая большая ошибка.
— Смешно, на хер, да? — завизжал он и швырнул ее на пол.
Правда, до полу она долетела не вся. Голова ее врезалась в столик, на котором прежде стоял телевизор, пробив его верх с таким треском, точно столик вдруг взял и взорвался. То еще вышло зрелище, вроде спецэффекта в кино. Дугги его никогда не забудет, это уж будьте уверены.
Он сразу упал рядом с ней на колени, хотел ее вытащить.
Что оказалось делом совсем не простым, потому что разломанный столик обратился в подобие клетки, в которой застряла ее голова. Обломки дерева так и держались на шурупах, ввинченных в круглую стенку, расщепленная доска образовала V-образный клин и выломать эту щепу дергая ее кверху, было ну никак нельзя. Один лишь нос дуры да немного волос и торчали наружу. Он попытался вдавить щепу дальше, вниз, однако прямо под ней завязло лицо, зажатое, точно в тисках. И на себя ее тянуть было нельзя — только лицо изорвешь. А то и глаза повыкалываешь.
Ну вот, он посидел на корточках, ожидая, пока уляжется гнев, пока в голове прояснеет и можно будет толком подумать, что делать дальше.
И через минуту-другую понял, что насчет ее глаз можно больше не волноваться, и башку вытаскивать тоже смысла нет никакого.
Вообще-то, он с ней, пожалуй, и так уж навозился, дальше некуда, пусть лежит, где лежит.
Да нет, убивать же он ее не хотел. Во всяком случае, насовсем. То есть, хотел, конечно, потому что она именно этого и заслужила, и ничего, кроме смерти ее, Дугги не удовлетворило бы, но если бы все получилось так, как ему мечталось, тогда он убил бы ее, и она повалялась немного мертвой, а после начала бы вдруг харкать, давиться, да и ожила бы. И он сказал бы ей так:
— Вот и запомни, ничего другого ты не заслуживаешь.
Но теперь она была мертва по-другому. Мертва, как кусок мяса на подносике под целлофаном.
Дугги попытался сообразить, могут ли отпечатки пальцев оставаться на коже — или только на дверных ручках, на стенах, на пистолетах, на вещах в этом роде. Детективных фильмов он насмотрелся будь здоров, но на такие дела внимания не обращал, — сами понимаете, ему же гребанных экзаменов по ним сдавать не требовалось.
И ни хера сообразить не смог.
На кухне так и стояли пакеты с покупками: хрена лысого он станет их трогать. Снаружи уже темнело.
Вернувшись в гостиную, Дугги сказал себе: ладно, хватит, берись за дело всерьез. Он протер кухонным полотенцем вдавленную поверхность столика — там, где пытался отломать куски разбитого дерева. Потом, всунув руку в узкое пространство, в котором заклинило — между щепой и «ТВ-ТАЙМС» — башку дуры, ухитрился обмотать полотенце вокруг ее шеи и повозить его взад-вперед, протирая кожу.
Самое-то главное за него уже сделали: если бы он попытался чего-то там подстроить, представить все так, точно его квартиру ограбили, тогда пришлось бы вещички самому выносить — и куда бы он их оттаранил? Да вот именно туда, где полицейские отыскали бы их ровно за две минуты, тут бы ему полный гвоздец и вышел. А так — все без него устроилось: в квартиру на самом деле влезли, барахло на самом деле поперли, и мудаки, которые все это сделали, на самом деле укокошили его жену. Фактическую.
Его бедную Гемму.
Дугги быстренько прошелся по квартире, посмотрел — чего пропало-то. А потом занялся последней проблемой.
Слишком много народу в городе знает, что нрав у него горячий. Родители Геммы это раз, ее лечащий врач это, на хер, два, а сколько еще мудаков, которым всегда охота лезть не в свое дело, так это уж одному Богу известно. Не может он просто так завалиться в полицейский участок и сказать, что нашел свою подружку убитой. Кабы он был прирожденным сутенером из среднего класса, тогда, конечно, тогда бы он мог рассчитывать, что его в полиции чаем угостят и выслушают с сочувствием, — а не подвергнут гребанному допросу третьей степени, — так ведь тогда бы у него и нрав был не такой, на хер, горячий, правильно?
Нет, ему лучше остаться здесь, а выглядеть все должно вот как: грабители обчистили его дом, прикончили подружку Дугги да и самого Дугги тоже, на хер, едва не ухайдакали. И полицейские найдут их лежащими рядышком, и увезут на скорой, — ее уже зажмурившейся, а его поуродованным, но живым.
Вот и надо теперь малёк поуродоваться.
Он подержал перед мордой кулак, стиснув его до того, что кулак аж затрясся. Стукнул себя в лоб — сначала легко, на пробу, затем покрепче, — но все же не так крепко, чтобы сильно пораниться.
Потом двинул себя в живот, постарался, чтоб получилось неожиданно, врасплох, — да какой там мог быть расплох, у него даже дыхание не перехватило. А и перехватило бы, что, на хер, толку, этого ж со стороны-то никто не увидит. Ему нужны ссадины, раны, может даже, сломанные ребра, зубы выбитые. Да! — выбитые к долбанной матери зубы! Что такое несколько выбитых, на хер, зубов по сравнению с пожизненной свободой? Мать вашу перемать, что такое месяц в больнице по сравнению с двадцатью годами в крытке?
