И она ушла – девушка с хорошенькими ножками.
– Послушайте, – начал Бев, – вы выставляете себя круглым идиотом. Я ничего не крал. Кражей было бы, если бы я пронес бутылку мимо кассы, так? Но я не проносил. Вам чертовски трудно будет что-то доказать.
И он снова попытался поставить бутылку туда, откуда ее стянул. Управляющий его оттолкнул.
– Олвин! Джеффри! – позвал управляющий.
Оторвавшись от выставления товара на полки, подошли еще двое в белых халатах. Бева словно бы хотели подвергнуть опасной хирургической операции. Запаниковав, он попробовал сбежать – все еще с бутылкой джина в руке. Потом взял свое рефлекс честности, и Бев попытался отдать ее Олвину, который смотрел сочувственно – скорее всего ловкий тырильщик вроде него самого.
– Хватай его, Джеффри! – велел мистер Оллсоп.
Олвин, который на самом деле оказался Джеффри, потянулся за Бевом. Но Бев не намеревался такое терпеть. От чужих рук он отбился бутылкой. Появилась мисс Порлок в компании двух полицейских, молодых людей с усами как у гангстеров. Они надвинулись на Бева, дыша на него запахом горячего сладкого чая. Они его схватили. Бев не намеревался это терпеть. Он снова занес бутылку. Но бутылку выхватил констебль и отдал мисс Порлок. Бев отбивался. Покупатели смотрели. Это было почти как на погасшем телике, почти. Бев попытался протолкаться через очередь у кассы, кто-то оттолкнул его назад. Полицейские снова его схватили. Бев царапался. Ногти у него были не стрижены с Рождества. Он сумел провести тоненькую кровавую линию на чьей-то левой щеке.
– Ну уж нет, – сказал констебль, – только не это, приятель.
Они его завалили коленом в пах. Они его скрутили и повели, заломив руки. Сержант в участке через две улицы пил чай и жевал трубочку с кремом, крупным почерком записывая различные преступления Бева: попытка грабежа, сопротивление аресту, нападение на полицейского, ношение оружия (они нашли выкидной нож), отсутствие места жительства.
– Герти, – окликнул сержант женщину-полицейскую, – добудь все на этого придурка из ЦК.
«ЦК» означало Центральную канцелярию, где вся биография Бева только и ждала, когда ее выплюнет компьютер.
– Имя Джонс, Б.
– Номер? – спросила полицейская.
– Какой у тебя номер, придурок?
– Профсоюзный номер? Номер свидетельства о рождении?
– Все номера, приятель.
– К черту номера, – ответил Бев. – Я человек, а не треклятый номер.
– Образумься, – посоветовал сержант, – мир кишит Джонсами. Очень трудно будет найти, даже с Б. Давай же парень, помоги нам.
– С чего это мне помогать чертовой системе? – спросил Бев.
Один из полицейских дал ему затрещину.
– Ладно, – сказал сержант, записывая. – Отказ сотрудничать. Давай-ка возьмем у тебя отпечатки.
Они заставили его выдавить чернильные завитки на карточке, и карточку унесли, чтобы отправить фототелекс в ЦК.
– Что-то забыл? – спросил сержант одного из констеблей. – Уверен, что все правильно изложил? Ты забыл сказать, что он ножом у тебя перед носом размахивал.
– Это ложь! – вмешался Бев.
– Нужно сотрудничать, – ласково сказал сержант. – Сотрудничество – суть жизни, сынок. Уводите его обычным макаром, ребята.
Пинками (надо понимать, «обычным макаром») Бева погнали в камеру. Он пинался в ответ. Со вздохом точно над неисправимой глупостью человечества в лице Бева, сержант сделал новую пометку. Перечень обвинений разросся до весьма внушительного документа.
– Вот так, – сказал констебль, которого Бев поцарапал в супермаркете, – жди здесь, петушок. Суд утром.
Он толкнул Бева в крошечный рай тепла и чистоты, с двумя заправленными койками и ночным горшком. Тут даже был тазик с водой, грубое полотенце и кусок зеленого мыла. Что до решетки, то за ней был заперт не он, а остальной безумный и грешный мир. Сняв одежду, он целиком вымылся. Угрюмый мужик в переднике выдал ему тарелку сероватого рагу и кружку теплого чая. Устроившись на верхней полке, Бев медитировал. Наступили ранние зимние сумерки, и на потолке слабо затлела флуоресцентная лампочка. Бев заснул.
Проснулся он от веселых энергичных звуков. Двое незнакомых констеблей и новый сержант не без труда заталкивали в камеру грязного и в стельку пьяного мужчину. Они его хорошо знали.
– Ну же, Гарри, – уговаривал сержант. – Будь паинькой. Койка тебе уже готова. Клади уже лохматую башку на подушку.
На самом деле голова у мужчины была не лохматой, а лысой и в шрамах и с участками сморщенной кожи, точно в какой-то момент была обожжена. Мужчина запел:
Нагибали и вверх его перли,
От натуги едва не померли.
Крутили его, ломали.
Петухи! Лишь мошну надорвали.
Эти невнятные и немелодичные строки он перемежал «Имел тебя, братишка» и «Надо же, это старый Берт, Берт, дружище, дружбан мой», «Еще по одной, и пусть нутро горит» и «А что я сегодня ел на ужин, вы бы видели». Его швырнули на нижнюю койку. Бев вздохнул, предвидя бессонную ночь. Худой сержант с внешностью методистского священника сказал вдруг:
– Мы все про тебя знаем, ублюдок ты непрофсоюзный. Я твое дело читал, ну и грязь же там. Тебя утром старый Эшторн ждет, и богом клянусь, надеюсь, он тебя по столу размажет. – Потом он запер дверь и сказал пьяному: – Будь паинькой, Гарри, и тыкву свою не подымай.
Гарри захрапел. Бев попытался заснуть снова. Храп превратился в приятные звуки лесопилки где-то за городом: жарило солнце, даже для августа чересчур, и они с Эллен сидели на берегу ручья, их ноги омывал неподатливый холодный ил. Маленькая Бесси – ей всего четыре – чистая кожа, огромные зеленые глаза и курносый носик, смеющийся широкий рот; худенькое тельце в летнем платьице цвета яблок пиппин-рассет. Хлопал крыльями выводок куропаток. Лесопилка умолкла. Бева очень грубо растолкали. Гарри был на ногах, его колотило.
– Нет капельки для старого дружбана? – скулил он. – У меня в горле точно теркой дерет. Я прямо слышу, как скрежещет.
– Вода вон там, – сказал Бев, стараясь повернуться на другой бок.
– Вода? Мне воду пить? Да я в свое время мильоны галлонов этой дряни перегнал, но ни капельки в глотку не пропустил, разве только случайно. Ладно, не хочешь помогать, не надо, и отвали, дружбан.
Теперь Бев совершенно проснулся:
– Что это вы там говорили про воду?
– Я-то ни разу к ней не прикасался, только по работе.
– И что это была за работа? – спросил Бев, сползая с койки. – Вы, случаем, не пожарный?
– В точку с первого раза, дружок. Станция Б15. Такой сушняк… – Подойдя к решетке, он заорал через прутья: – Я помираю от гребаной жажды, гады! Пиво сойдет. Я знаю, у вас тут дюжина «чаррингтонов» есть, сволочи! Я сам видел!
Ответа не последовало. Повсюду было темно. Бев, который уже спустился с койки и теперь стоял, опустив руки, сказал:
– Убийца. Ты убил мою жену, проклятый ты убийца!
– А? – Гарри даже пошатнулся от удивления. – Не знаю я твою жену, приятель. В жизни ни одной женщины не убил. Убил одну-двух добротой, но это другое дело. Боже ты мой, наверное, придется. – Подойдя к кувшину, он залил в себя добрую половину его содержимого. – Жуткая дрянь, – выдохнул он.
– Ты бастовал, – сказал Бев. – Ты дал сгореть Брентфордской больнице. Моя жена там лежала. Я ее видел. Я ее видел перед самой смертью.
Он бросился на Гарри, намереваясь выдавить ему глаза. Гарри был пьян, а еще дороден и с огромным животом, поэтому без труда отбросил руки Бева.
– Да ты из ума выжил. Мы пожаров не начинаем, мы их тушим, сечешь?
– Этот ты не потушил. Сволочь, убийца!
Он ударил, но промахнулся по лицу Гарри. Такое лицо, как у него, наверное, гораздо лучше смотрелось бы вверх ногами.
– Ты забастовал и оставил людей умирать в муках.
– Послушай, – ответил Гарри, – вини тех гадов, которые поджог устроили, ладно? Это были убийцы-ирлашки. ИРА, сечешь? Один мой приятель слышал, как они про это горланили в пивной на Шепрхердз-буш. Он им вмазал, и его за это шлепнули. Мы пожаров не любим, приятель. Чем меньше пожаров, тем нам лучше. Так что не начинай про это дело, ладно?
– Ты забастовал, – сказал Бев, – большего мне и знать не надо. Она просто сгорела до костей и обугленной кожи. Моя жена. Вот что ты сделал своей чертовой забастовкой.
– Послушай, – Гарри практически протрезвел. – Они говорят, мы подскакиваем, так? Мы слышим, как звонят колокола, скатываемся по столбу и вопросов не задаем. То же самое, когда в свисток свистят. Нам говорят, у вас забастовка. Ладно, тогда бастуем. А не будешь бастовать, с работы погонят, так? А у меня пятеро детей. А у меня старушка, которая мне сущий ад устроит, когда я утром домой попаду. У меня есть работа, и это то, что я могу делать. Должен делать. Мне нужны деньги, а учитывая, как цены вверх ползут, мне нужно все больше и больше. Поэтому приходится нагонять страху на всех и вся, бастуя, и тогда получаешь, что хочешь. Что тут плохого? А кроме того, это не мы с ребятами решаем, мол, вот сейчас будем бастовать. Сверху приказывают, и нам приходится.
