Она потерла ладонями ткань, словно проводила тест для «Спутника потребителя».
— Через год то же самое скажут и обо мне.
— О тебе это уже сейчас говорят.
Мне четыре раза присуждали премии. Последний раз это случилось три года назад. Когда к моей матери приходили гости, она зачитывала им вслух резолюции литературных жюри. Ей они казались прекрасней всего того, что я когда-либо написал. Соседка иногда пыталась протестовать:
— Но ты ведь уже читала мне это!
— Конечно, — соглашалась моя мать, — но ты же не можешь сразу все запомнить.
Я считал себя выдающимся писателем, но положение становилось мучительным: тяжело, когда ты один так считаешь! В учреждении моей жены был один пациент, который считал себя выдающимся писателем и к тому же выдающимся философом. Жена рассказывала, что этот пациент вечно повторял:
— Будь у меня побольше времени, я стал бы еще и выдающимся политиком.
— Да-да, — соглашалась моя жена, — вам просто не хватило времени.
С пациентами не стоит вести бесполезных дискуссий.
Когда только вы один считаете себя выдающимся писателем — это мучительная ситуация, но когда так начинают думать десятки тысяч других людей, это означает успех.
— Послушай, Ребекка, — сказал я, — мой первый роман «268-й номер в списке лучших теннисистов мира» внес новую струю в нидерландскую литературу, а мой цикл о Сидни Брохштейне внес новую струю в европейскую литературу.
— Ну… — промычала Ребекка.
— Что значит «ну»?
— «Ну» значит «ну», — сказала она. — «Ну» означает, что я слышала другие мнения об этом твоем цикле о Брохштейне.
— Это оттого, милая, что в последнее время все против меня ополчились: издатели, литературные агенты, рецензенты, ведущие рубрик, философы, литературоведы, социологи, литературные обозрения, солидные еженедельники, телевизионные программы, женские журналы, мой лучший друг Дэвид, мой собственный издатель, заработавший на мне миллионы. Мой издатель, видите ли, не желает, чтобы я приходил на новогодний прием! Можешь себе представить, мой собственный издатель прислал мне приглашение на новогодний прием, назначенный на восьмое января, в марте, потому что до смерти боялся, что я вдруг сяду на самолет и прилечу!
— Но ведь могла произойти и ошибка?
— Какая, к черту, ошибка! Я из верного источника знаю, что они сказали девчонке из экспедиции: «Отправь приглашение Мельману в марте, тогда мы будем уверены, что он не придет». Единственное, чего я теперь хочу, — это написать собственный некролог, чтобы, не дай бог, это дело не поручили какому-нибудь третьеразрядному журналисту и не загнали бы меня в самый конец десятой полосы.
— Ты что, собираешься умереть?
— Не то чтобы собираюсь, но такие вещи никогда не стоит откладывать до последнего.
Когда из издательства мне сообщили о том, что мои книги отправляют на распродажу, я отмолчался. Я подумал: пусть что угодно, но я не буду уподобляться пациентам Сказочной Принцессы.
Теперь, когда они узнают, что я собираюсь написать поваренную книгу, они наверняка скажут, что всю свою жизнь я только и был что жалким составителем поваренных книг.
Сказочная Принцесса говорила, что тот, кто рассчитывает на понимание, рано или поздно чокнется. Лучше всего принимать все происходящее за недоразумение. Но еще полезнее считать, что произошло крупное недоразумение.
Когда моя мать не зачитывала соседке резолюции литературного жюри, она мыла посуду. Ничто не делало ее такой счастливой, как мытье посуды. Иногда она по четыре раза перемывала посуду, потому что кое-где еще оставались еле заметные пятнышки. Ее бы воля, она ходила бы мыть посуду к соседке, но та за два года до смерти мужа купила себе посудомоечную машину. С этой машиной не могла соперничать даже моя мать. Каждый выбирает свой собственный способ забыть о боли. Моя мама, к примеру, мыла посуду.
Я обернулся и посмотрел на Ребекку. Мы стояли с ней нос к носу.
— У тебя прыщики на лице, как после Арденнского наступления, — сказал я.
— Арденнское наступление — это ведь было отчаянное наступление?
— Да, — сказал я, — это было отчаянное наступление, оно уже ничего не могло изменить. Пойдем-ка лучше чего-нибудь перекусим.
* * *
Мы пришли в единственный открытый в этот час ресторан в Олбани. Пожилой господин у входа сказал нам «добро пожаловать» с таким воодушевлением, словно и в самом деле рад был нас видеть.
— Они тут все такие или он просто чокнутый? — удивилась Ребекка.
Мы оказались за соседним столиком с очень полной женщиной, которая отмечала свой день рождения.
— Откуда вы приехали? — спросила именинница.
Видимо, она уже успела наговориться со своими гостями.
— Из Нью-Йорка, — ответил я, не дав Ребекке открыть рот.
— И что вы здесь делаете?
— Мы ищем снег.
— Кто его знает, порой в это время он еще кое-где лежит.
В эту минуту запели «Happy Birthday», и ей пришлось прервать разговор.
Ребекка заказала рыбу, которую потом не стала есть.
— Эта тварь смотрит на меня и говорит со мной.
Я присмотрелся внимательней.
— Ничего она на тебя не смотрит и уж тем более — не говорит.
Затем в баре гостиницы мы играли в дартс — метали в цель маленькие дротики.
— Сегодня что-то мало народу, — промолвил бармен.
К нам привязался какой-то карлик, родом из Южной Америки. Он приехал сюда погостить к родственникам.
— В Париж, — начал он свой рассказ на ломаном английском, — в Париж люди умей жить. Вы когда бывай в Париж?
Когда он удалился в туалет, Ребекка сказала:
— Твоя первая книга была классная, но потом ты несколько сдал.
Я посмотрел на нее пристально. Что-то заставило меня вспомнить о моем редакторе Фредерике ван дер Кампе и о литературной поваренной книге, которую я собирался написать.
— Почему это?
— Что почему?
— Ладно, — махнул я рукой, — не будем об этом.
Она отвернулась.
Я положил руку ей на плечо.
— А почему ты, собственно, оставила кусочек картона у меня под дверью?
Она пожала плечами:
— Я подумала, что, возможно, мы проведем приятный вечер. Я ведь уже говорила.
«Приятный вечер». Мне казалось, что эти слова означают нечто совсем иное, чем просто приятный вечер. Ведь с самого начала, с нашей первой встречи в кафе Музея естественной истории, все ее слова означали нечто иное. Страдающая псориазом женщина, ваяющая скульптуры с людей, которых она видит по телевизору, — что все это значит?
Карлик вернулся за столик и опять принялся болтать, но я почему-то никак не мог сосредоточиться на его словах. Он даже слегка похлопал меня по руке, чем напомнил мне птицу. Его указательный палец был похож на птичий клюв.
— Мистер, — сказал он, — ваш жена ушел.
Ребекка стояла в противоположном конце бара рядом с тем самым типом в ковбойской шляпе, которого я уже видел возле стойки регистрации.
— Она мне не жена.
— А кто?
— Сестра.
— Сестра. — Он поцокал языком, словно понукая лошадь, затем достал из своего портмоне фотографию и показал мне: — Посмотреть, вот мой жена. Парижанка.
Я не смог понять по фото, лилипутка его жена или нет. Она и вправду немного смахивала на учительницу французского. Кто знает, может, она действительно родилась в Париже.
Ребекка крикнула из противоположного конца бара:
— Я угощу этого человека, ладно?
— Ладно, — крикнул я в ответ, — включи в наш счет за номер.
Если у вас стотысячный долг, то какие-то жалкие двадцать долларов уже не имеют значения — считать их просто глупо. Я не знал точно, сколько за этот вечер прибавилось к нашему счету за номер. Знал только, что много.
Карлик снова постучал по моей руке своим указательным пальцем-клювом.
— Вы по ухо увязай в проблем.
— С чего это вы решили?
Он засмеялся, — видимо, у меня был испуганный вид.
— Не бери в голова, — сказал он, — я часто так сказал. Когда ты людям сказал, что они увязай в проблем, они всегда тебе поверь. Смешно, да?
— Очень смешно. Простите, пожалуйста.
Я встал и направился к выходу.
— Где здесь у вас телефон? — спросил я у швейцара.
Он махнул рукой в сторону мужского туалета.
— Я заказывал разговор за счет абонента с Нью-Йорком.
— Ваша фамилия?
— Мельман, Роберт Мельман.
Я услышал мужской голос, спрашивающий: «Вы согласны поговорить за ваш счет с Робертом Мельманом?» — на что женский голос нервно ответил: «Да». Я не успел произнести ни слова, как она закричала:
— Боже, где ты? Что происходит?
— Ничего, абсолютно ничего. Я провожу исследование.
— Исследование? Что это значит? Какое еще исследование?
