— Здесь все принадлежит горным стрелкам, — тихим, маслянистым голосом объяснял мне Никифор Тесковина. — Место, где будешь жить, тоже. О народе здесь заботятся они.
— До сих пор я их только на картинках видел, — ответил я, стараясь говорить по возможности тоже негромко. — Но слышал, люди они — добросердечные и порядочные.
— Даже очень добросердечные… Ты им скажешь, что документы свои потерял. Полковник, Пую Боркан, сделает вид, будто поверил.
— О, в самом деле, насчет документов! — остановился я. — Я же их в раме велосипеда держу, под седлом. Придется, видно, вернуться за ними.
— А, брось. Велосипед твой оттуда уже забрали. Больше не думай о нем.
В конце деревни улица взбегала на мост с деревянным навесом; под мостом шумела каскадом пенных порогов река. На берегу, опустив ноги в воду, сидел карлик. За мостом Никифор Тесковина свернул в переулок, который скоро превратился в узенькую тропинку, и та, пробежав меж садов, мимо старицы с сырыми, заросшими бурьяном берегами, вывела нас на луг. В конце тропы, окруженное стайкой елей, ракит и кустами крушины, темнело сложенное из разноцветных камней строение с просевшей крышей. Когда-то, должно быть, это была водяная мельница, но река ушла от нее, и строение так и осталось сиротливо торчать на лугу. В выбитых окнах пищала и суетилась птичья мелочь; в щели драночной кровли, словно цветные лезвия, проникал внутрь свет заката. Жернова, оси и прочее мельничное оборудование давно было вывезено куда-то, в стенах зияли огромные дыры, сквозь них с лугов вливались вечерние ароматы.
Войдя в пустое, гулкое помещение, Никифор Тесковина двинулся прямо к лестнице и на втором этаже остановился перед распахнутой, слегка осевшей дверью. Раньше тут, скорее всего, находилась кладовка или чулан для хранения инструментов; сейчас в одном из углов темнела груда свежесрезанного елового лапника. Это была моя постель.
— Вот тут, — сказал Никифор Тесковина, — ты можешь пока пожить. Никто у тебя не будет ничего спрашивать.
— Откуда ты узнал, что я должен приехать?
— С той минуты, как ты ступил на территорию зоны, полковник Боркан знает о каждом твоем шаге. В эти края тянет людей вроде тебя. Кто однажды двинулся вверх по Синистре, не остановится до самого Добрина.
— Ты меня успокоил. Тогда полковнику, конечно, известно, что я всего лишь простой странник.
— Само собой. А скажи, простой странник, чем ты желал бы заняться? На вид человек ты разносторонний.
— Я лес люблю, деревья, кусты. В грибах разбираюсь, в других лесных плодах, приходилось работать экспертом на рынках. Могу, если надо, на лесопилку пойти, к окорщикам. Или, если будет такая необходимость, капканы ставить.
— Для начала неплохо. Я поговорю с полковником. Только вот что: пока он не придет потолковать с тобой лично, ты, пожалуйста, оставайся на месте. Понимай это так, что дальше двери выходить нельзя.
— А куда мне, с твоего позволения, нужду справлять?
— Лучше всего — прямо в окошко.
И Никифор Тесковина, на прощанье коснувшись ладонью лба, ушел восвояси. Облокотившись о трухлявый подоконник, я смотрел ему вслед, но вечерние сумерки поглотили его, прежде чем он добрался до крайних плетней на околице. Из-за спины у меня, громко хлопая крыльями, вылетела сова.
День шел за днем; Никифор Тесковина не показывался. По утрам на ручке входной двери я находил мешочек, в котором были бутылка с водой, пять-шесть холодных картофелин, лук, горсть сушеных слив, несколько лесных орехов. Эти дни, с вареной картошкой и сушеной сливой, скоро слились для меня воедино, как туманы, проплывавшие над долиной. Я перестал различать дни недели; понедельник, среда, суббота — разницы между ними не было никакой. Движение времени выдавало лишь изменение формы снежных пятен на склонах гор.
Однажды утром рядом с покачивающейся на двери сумой я увидел сидящего на пороге Никифора Тесковину.
— Рад, что у тебя сон такой крепкий, — сказал он. — Хоть бывать мне здесь приходилось часто, я тебя не будил, думал, пусть человек отдыхает. Но все же мы с полковником Пую Борканом о тебе говорили.
— Да ну? Неужто он успевает еще и обо мне думать?
— Ого-го! Он в Добрине лесной инспектор или не он? Скоро он сам придет: хочет тебя видеть. Дело выглядит так, что, кажется, разрешат тебе здесь остаться.
— Если ты в самом деле мне это устроил, то не сомневайся: как только смогу, отблагодарю. Уж так хочется мне добиться чего-нибудь в жизни. И что-то мне подсказывает, что судьба моя именно здесь определится окончательно.
— Очень даже может быть. Полковнику Боркану по душе, как ты о своей жизни думаешь. Он считает: если насчет лесных плодов ты всерьез, то дело вполне могло бы пойти. Заготавливать грибы, ягоды можно было бы здесь, на мельнице, в бочках и чанах.
— Ну да. И я так считаю.
— А ты бы спал себе возле них, сколько влезет. Дух, который от забродивших фруктов идет, здорово усыпляет.
— Тогда позволь, я у тебя сразу спрошу, как тут обстоят дела, скажем, с ежевикой? Потому что я в основном имел в виду ягоды: чернику, ежевику.
— Хм… я и сам не очень-то знаю. Честно сказать, все от медведей зависит: чего им захочется? Это ведь им жрать, что ты заготовишь. Их в резервации, знаешь, голов сто, сто пятьдесят. Потому полковнику Боркану и понравилась твоя идея.
После этого я дни напролет торчал у окна, глядя на горные кручи, то тяжелые, угрюмые, то капризно-изменчивые, в ожидании полковника Боркана. Но луг, что пролег между Добрин-Сити и руслом реки, еще не одну неделю пересекали лишь кочующие стаи ворон да тени облаков. С запада время от времени налетали весенние ливни, и если туче случалось заблудиться в утесах Добринского хребта, она долго бродила там, среди ледяных бастионов. Иногда на вершины со всех сторон опускались легкие облака, растекаясь по контурам, как покрывало по монументу; когда, спустя несколько дней, они поднимались и улетали, Добрин вновь показывался во всей своей ослепительной, искрящейся белизне, не обращая внимания на весну, что бушевала в долинах… Иной раз Никифор Тесковина приходил со своей сумой лишь к вечеру, и мы с ним сидели на согретом солнцем пороге, вдыхая ползущий от старицы аромат цветущего волчьего лыка.
— Сам можешь убедиться, с нашей стороны доверие к тебе полное, — говорил мне Никифор Тесковина. — Вот увидишь, вряд ли тебя кто-нибудь станет спрашивать, чей ты родом и откуда здесь взялся. Если же кто случайно поинтересуется или, не дай Бог, допытываться начнет, уж ты тогда ври что-нибудь.
— Ага. Так и сделаю. Это у меня, надо думать, легко пойдет. Я вот что: я буду каждому врать другое.
— Ну-ну. Вижу, ты малый сообразительный. А имя свое забудь, и поскорее. Да так, что если услышишь, кто-то поблизости шепотом его произнесет, ты чтобы и ухом не повел. Что бы ни происходило, ты ничего не видел, не слышал, не знаешь.
После захода солнца на Добрин ложилась густая, непроглядная тьма. Над черными силуэтами хат светились вдали только окна казармы, да на вышках горных стрелков загорались изредка световые сигналы. Меж ночных облаков вспыхивали зарницы: это в скалах Добринского хребта полыхали молнии; спустя какое-то время долетало оттуда ворчание грома, и в него вплеталось уханье сов в окрестных рощах. Туманные, желтые зори, приходя, всегда заставали меня стоящим в окне.
Однажды Никифор пришел на мельницу с дочкой. Короткие волосы девочки, ярко-рыжие, как зрелая осенняя рябина, издали прожигали туман. Они были уже совсем близко, когда я заметил, что отец ведет дочь на поводке. Недалеко от входа он намотал поводок на межевой колышек и ко мне явился один.
В тот день Никифор, кроме обычных припасов, принес с собой бутылку денатурата, кружку и немного древесного угля в котелке с днищем в мелкую дырку. Он объяснил мне, что денатурат, прежде чем пить, надо пропустить через уголь. Если нет под рукой древесного угля, сойдет обычный трут или размятая черника.
— Первое время тебя рвать будет, но постепенно привыкнешь.
— Конечно, привыкну…
Он тут же вылил денатурат в котелок, снизу подставил кружку и стал смотреть, как падают в нее первые капли.
— Скоро начнешь заниматься делом. Полковник заказал для тебя бочки, бадейки. И женщин-сборщиц нанял. Они будут вокруг тебя мельтешить, но ты смотри в оба. Как я тебе уже говорил: ты ничего не видишь, ничего не слышишь.
— О, в последнее время я себя здорово научился держать в руках.
— Тогда вот еще что: если встретишь тут одного человека, по имени Геза Кёкень, держи ухо востро. Он станет тебе заливать, что он не кто-нибудь, ему бюст на берегу Синистры поставлен. Но ты ему не верь.
— Я даже слушать его не стану.
— Очень правильные слова!.. А это там моя дочка, Бебе. — Он махнул рукой в сторону луга, где, привязанная к колышку, сидела в траве рыжеволосая девочка. — Ты ее узнаешь еще, ей всего восемь лет, но я так замечаю, она от меня уйти хочет.
