— Да, — говорит он солидно и веско, чеканя каждое слово, как будто за кафедрой, — история литературы, знает примеры, когда того или иного писателя признают сначала чужие, а потом уж и свои. Так было с Айтматовым, например. Сначала русские, а потом уже и киргизы его признали.
— Ну да причем же здесь Айтматов? Дал вам всем пинка Солженицын — вот и радуйтесь.
— Да чего же нам?.. А тебе?
— А мне в радость. Хотя тоже тоскливо. Но не оттого, что дали, а как о том сообщили в наших газетках. По сообщениям зарубежной печати… Да еще микроскопическим шрифтом, да всего в десять строк, будто речь не о гении, а хрен знает о ком. По сообщениям зарубежной печати, будто у самих глаза на заднице, им зарубежная печать сообщать должна.
Я сорвался-таки с тормозов. Но и у Тихомирова, видно, уже подошло к самой глотке. Все вокруг застыли, глядели на нас вытаращенными глазами.
— Ну да, поэтому ты сразу протест накатал! — выпалил он зло.
— А ты откуда знаешь? — я чуть со стула не свалился.
Господи, неужели гэбэшам уже и это известно? Неужели перехватили?
— Оттуда!
— Ну что ж, хорошо работаешь, Хромополк. Ты только скажи, перехватили мое письмо? Да?..
— В «Правду», что ли?
— Да оставь его в покое!
— Ну кто ж еще мог тебе об этом донести?
— Это мое дело. Ты же передо мной не отчитывался, когда посылал, чего же я должен? Ты думал, как это на кафедре отразится? На всех? Смелый какой выискался!… Один ты, да? Один ты чистенький?…
— Я за кафедру не в ответе.
— Зато она за тебя.
— Вот это-то и хреново. Но не моя вина…
— Так рассуждают — знаешь кто?
— Кто?
Его тащила к выходу Зинаидка, жена его, а Нинуля, став позади меня, тщилась закрыть мне рот ладонью, прижимая меня затылком к своему животу. Танечка Горидзе запрыгала между нами, стараясь унять обоих. Трещала радиола, кто-то плясал, кто-то подбадривал нас смехуечками. Хромополк, вольно или невольно замесивший все это, стоял в сторонке.
— Кто? — рычал я, сквозь Нинулину ладонь. — Кто?!
— Мудаки и провокаторы!
На мудаков я не среагировал (так оно и есть, да к тому же нормальная обиходная, ничего не значащая пришлепка), а на провокаторов…
— Это я провокатор?!
Тихомиров был уже в коридоре. Зинаидка одной рукой прилаживала на нем ушанку, а в другой держала пальто, подставляя растопыренный рукав под его то и дело вырывающуюся руку.
— А то кто же еще! — выдавил он из себя, влезая в рукав.
— Ах так! Ну так знай же, милый мой Алексей Георгиевич, мы живем в тюрьме. Такие вот непровокаторы, как ты, сделали из своей горячо любимой родины тюрьму. И не тешь себя, дорогуша, никакими иллюзиями. Тюрьма! Тюрьма!.. Будка собачья — и та более пригодна для жизни…
Мне было все равно. Лавина — попробуй удержать.
Ясно, что после этого все разошлись. Нинуля сидела у недоеденного разоренного стола, в который она ухлопала столько сил, и тихо плакала. Я же не испытывал ни угрызений, ни страха. Просто было жаль, что выместил все на друге. Ведь он, по сути, чистейшая душа. Защищает меня где может и как может. Теми же глазами смотрит на всю эту дребедень. Только что — не герой. А кто из нас герой? И можно ли от всех геройства требовать? Это они, твари, поделили всех на героев и изгоев, а людям этого не надо, они не могут так. Им жить надо, есть, пить, кормить семью. Кафедрой заведовать.
— Как Тихомиров-то поживает? Все еще там, с тобой?
— А вы разве не переписываетесь? — лунное лицо Хромополка дернулось вширь.
Мы сидели в зале пиццерии на Эри стрит. Ничего умнее, как завести его сюда, я от неожиданности не придумал. Да и что можно было придумать — не посылать же его круто к такой-то матушке или, что так же нелепо, сразу домой тащить. А тут можно было посидеть, дух перевести.
— Я послал ему пару писем, но все без ответа.
— Идейно выдержанный товарищ, — снова морда его вширь потекла.
— Что верно, то верно. Но и ваши гаврики там не дремлют.
— Когда-то не дремали, теперь перестраиваются.
— А ты как? Все еще у них?
Его глаза округлились, заблестели, щеки рванулись к разным полюсам и в этом положении как бы застыли. Он не произнес ни да, ни нет, но слов и не нужно было — легко читалось его лицо. А как же, — было написано на нем. — А как же иначе? Официантка принесла пиццу, нарезала ее, как обычно, на треугольные куски. Ему порцию, мне порцию, наполнила наши кружки пивом и, спросив не нужно ли нам еще чего, удалилась. Он отпил с полкружки пива, крякнул от удовольствия и с аппетитом набросился на пиццу.
— Проголодался я что-то. Вкусно.
Его поза, движения, манера держать себя не выдавали в нем человека, которому все здесь в диковинку: полумрак, расписанные каракулями стены, разноцветные неоновые светильники, усеянный сверкающими рюмками потолок над баром, обилие и разнообразие напитков, услужливость официантки. Он не глазел по сторонам, его ничто не удивляло. Уписывал пиццу за обе щеки и изредка поглядывал на меня. Его широкое круглое лицо играло, как в мультфильмах, то разольется в улыбку, то вновь застынет лунным блином, как бы все время приговаривая «а хорошо ведь, ах как хорошо».
— Ты давно здесь?
Поднял голову, расплылся, сделал несколько жевательных движений тугими челюстями, сглотнул и застыл на миг, уставясь на меня в упор:
— Где?
— Не на луне же.
— Здесь у вас? Здесь у вас не давно.
— А где давно?
Поднял кружку с пивом, задумался на миг, сделал несколько глотков и ставя кружку на место, только крякнул:
— Ах хорошо, широка страна моя родная!.. — и тут же добавил: — Ну а ты-то как? Как Нина? Ребята?
Когда уходили, он не дал мне платить. Вытащил из бумажника американ экспресс и небрежным жестом бросил его на расчетную квитанцию, принесенную официанткой.
Кредитка его смотрелась не новой, а, что называется, видавшей виды. Блеклой и потертой.
Простейший сюжет. Хромополк — не простой гэбэшник, а шпион. Он приехал завербовать Сашку моего. И с успехом это делает.
А что? Молодой преуспевающий инженер-физик, начиненный знаниями самых последних достижений мировой электроники, — чем не улов? К тому же, мягок, романтичен, с несколько по-детски сентиментальной памятью о родине, русский по самому нутряному складу души, вкуса и вообще сознания. Может ли быть еще что-нибудь более лакомое, более привлекательное для наших вездесущих тевтонцев, чем этот неоперенный молодец?
Так что Хромополк его вербует, а я, узнав об этом, убиваю и себя, и его. Сына, значит, чтобы не достался вашим тевтонцам.
Однако, как ни велик соблазн потрафить любителям увлекательного чтива, по более трезвому размышлению, решаю, что тевтонцы уже не те. Да и сюжет изрядно поизношен. И Голливуд, и Мосфильм попахали здесь весьма основательно. Поэтому — не надо. Сочтемся славою. Да и времена, вроде бы, не те. Вроде бы, перестраиваемся.
И все-таки…
И все-таки, черт меня дернул ляпнуть об этом Кириллу. Совершенно случайно как-то и сдуру. Он все норовит сюжеты мне подбрасывать, объясняет, как можно разбогатеть на писательстве. Ну вот однажды я и дал маху. С единственной целью, чтобы отцепился.
Но сперва о нем.
Назвать еврея Кириллом — штука явно экстремистская, но он здесь не при чем — так захотелось его родителям. Они все (родители, а также тети и дяди) были активистами-октябристами, пламенными ленинцами, борцами за народное дело. Его бабка дружила когда-то с Жаботинским, но позже разошлась с ним в вопросе о правомерности участия евреев в русских делах. Она решила доказать эту самую правомерность собственным примером и назло своему возлюбленному возглавила одну из малых подпольных сормовских ячеек. Там она сблизилась с Буревестником Революции, которого тоже покинула во время его острой полемики с Лениным о русском крестьянстве. Она, естественно, приняла сторону вождя и потому сравнительно долго благоденствовала в вышних сферах, пока, наконец, в 1934 году новый вождь ни отправил ее на долгосрочный отдых в алма-атинские степи, где она и почила, оставив на боевом посту пятерых своих отпрысков: трех дочек и двух сыновей.
Кирилл, сын младшей дочери своей выдающейся бабки, родился в год ее (бабкиной) славной кончины. Несмотря на немилость вождя, бабку хоронили в Москве и с большими почестями, строго блюдя и дух, и букву нарождающегося догмата новой веры. Это обстоятельство открывало перед народившимся внуком широкие дубовые двери, и он этим поначалу немало гордился. Позднее, однако, когда его правоверных дядь и теть одного за другим на его глазах стали отправлять в лучший мир, его оценка бабкиных подвигов и своего места в них круто изменилась.
— Я тебе по секрету скажу, лучше бы она осталась тогда с Жаботинским.
Говорить по секрету потеряло всякий смысл, но вот прилипло к Кириллу — не отодрать, — в роли этакого поэтического нюанса речи, всегда смелой и колоритной. Нетрудно вообразить его речь, окажись он вдобавок еще и внуком Жаботинского, но не будем травить душу, поскольку и без того он — человек выдающийся.
