Говорить по секрету потеряло всякий смысл, но вот прилипло к Кириллу — не отодрать, — в роли этакого поэтического нюанса речи, всегда смелой и колоритной. Нетрудно вообразить его речь, окажись он вдобавок еще и внуком Жаботинского, но не будем травить душу, поскольку и без того он — человек выдающийся.
Выдающийся не в смысле известности, а в том смысле, что у него всегда выдается, выпирает ум. Как в тесной комнате острый угол стола, на который все натыкаются. На ум Кирилла тоже все натыкаются. Он всегда заявляет о себе еще до того, как его хозяин открывает рот: «Смотрите на меня, смотрите! Я ум Кирилла. Не правда ли, нет в мире ничего острее и сильнее меня!»
Ну, а уж, когда Кирилл сам заговорит, тогда и вовсе туши лампу, потому как никакой лампы не нужно. Его ум освещает все вокруг поярче самых ярких ламп. Вот такие мы еврейцы-плебейцы, еврейцы-эпикурейцы. Нам что дыму в глаза напустить, что ума — пара пустяков. Нам мало быть умными — нам не терпится поколоть этим чьи-то глаза. Нам мало быть богатыми — нам не терпится обвесить себя золотом с головы до пят. Нате, смотрите — нате, завидуйте!
Что поделать, люди не любят этого. Я тоже не люблю.
Сказать об этом Кириллу — бесполезно, потому что он немедленно с тобой согласится и начнет уверять, что сам об этом всю жизнь только и знает что говорит.
— Что же ты хочешь? Это же наши еврейцы. Разве они умеют иначе? Что? Да… Разве они понимают, что это некрасиво, что это уродливо? Я тебя умоляю, о чем ты говоришь? Тут разве есть о чем говорить? Послушай, не вбивай себе это в голову. А? Что?..
Вообще, он настаивает, что евреи его меньше всего интересуют и не будь антисемитов, он забыл бы даже думать о евреях. Но тем не менее, видимо, потому что антисемиты все еще кое-где есть, он то и дело приносит мне прекрасную патриотическую информацию. Начинает он обычно так:
— Что ты знаешь? Я тебе по секрету скажу…
Так, по секрету, он поведал однажды о том, что у славян, населявших территорию будущей Киевской Руси, слов Рус или Рос не было; что эти слова — не местного происхождения, а иноземного, и больше того: самого славянского племени под названием Рус или Рос тоже никогда не существовало; что, согласно книгам, как историков-норманистов (сторонников теории скандинавского происхождения Руси), так и их оппонентов, историков-антинорманистов, русы — народ на эти земли пришлый; что эти русы поначалу были вовсе не народ, а еврейские торговцы и пираты, отказавшиеся от иудаизма; что так оно и зафиксировано в арабских, персидских и еврейских рукописных источниках; что слово рус — это еврейское слово руш, означающее не что иное, как злодей, то есть человек злостно предавший иудейскую веру; что господствующей религией хазарского царства (или каганата) был иудаизм, что эти русы-евреи были прекрасными воинами и торговцами, что сначала они заселили и контролировали земли всего Северного Причерноморья, а уж потом, поднявшись дальше на Север, создали Киевскую Русь; что эта созданная евреями Русь лишь по случайности и под сильным политическим давлением со стороны Византии приняла византийское христианство, а, на самом деле, очень колебалась в выборе между исламом и иудаизмом — так что могло легко случиться, что Русь, как и Хазарский каганат, приняло бы религию Яхве и тогда… и тогда яснее ясного, что никакого русско-еврейского вопроса не существовало бы и так далее, и так далее, и так далее.
При этом он сыпал именами историков и названиями летописных источников с такой лихостью, будто сам был историком и читал все в подлинниках с непременной лупой в глазу.
Он доказывал, что, согласно книгам древнегреческого историка Мегасфена, первые еврейцы-русы пришли в районы Северного Кавказа и Северного Причерноморья вместе с первыми греческими колонизаторами сразу же после разрушения первого Храма, которое произошло, как известно, в 586 году до нового летоисчисления. Вторая волна евреев прикатила на эти берега вместе с персидской армией в 460 году до новой эры, о чем свидетельствуют такие-то и такие-то археологические раскопки в Крыму. В первые века христианской эры евреи составляли большую часть населения Боспорского царства, а в седьмом веке оказались весьма весомой прослойкой в Хазарии, занимавшей территории современной Украины и средней полосы России, на юг и запад от Москвы, вплоть до верховьев Волги.
Все это звучало и сенсационно, и авантюрно. Но он на этом не успокоился, а притащил книжонку израильской исследовательницы Ирмы Хайнман, в которой все сказанное им было описано в больших подробностях. Чувствовал, наверно, мое недоверие ко всем своим еврейским претензиям.
Как бы там ни было, я, возможно, и соблазнился бы этой, не скрою, сладостной для меня информацией, если бы не вспомнил вдруг давнюю публикацию казахского поэта Сулейменова, который тоже отказывал России и всему русскому в собственно русских корнях.
Еврей Кирилл с помощью еврейки Ирмы Хайнман вопит о еврейских корнях России точно так же, как когда-то казах Сулейменов — о ее тюркском (читай: казахском!) происхождении. Кто следующий?
Сами эти попытки попахивали каким-то крохоборством, мелочностью, чем-то не дюже вкусным и не дюже лепым. Вместе с тем, представить все это пред добры очи великих Столыпиных, великих Солженицыных и, особливо, великих Шафаревичей — соблазн.
И немалый.
И не для того, чтобы претендовать на Крым или Московскую область, а просто… Просто, чтоб заткнулись, наконец, со своими стаднообрядными теориями об инородцах. Еще не известно, кто инородец, господа, а кто своеродец-первородец! Поговорите с Кириллом сперва! Поговорите с Ирмой Хайнман! А я послушаю, а я посмотрю, как вы вертеться будете да отмахиваться, да отплевываться.
Не приведи Господь!
Могучий Солженицын вцепился в меня, как клещ. Никакого отбоя:
«Богров готовился слишком хитро! Он не представлял, насколько беззащитна против него одного вся императорская Россия!..
В зале оставались немногие, проход был пуст до самого конца. По нему шел, как извивался, узкий длинный, во фраке, черный, отдельный от этого летнего собрания, сильно не похожий на всю публику здесь… Это был долголицый, сильно настороженный и остроумный — такие бывают остроумными — молодой еврей…
Террорист, змеясь черной спиной, убегал. Царь — ни в ту минуту, ни позже — не спустился, не подошел к раненому.
Не пришел. Не подошел.
А ведь этими пулями была убита уже — династия. Первые пули из екатеринбургских».
Когда-то ввернуть высокое словцо об опальном авторе Гулага я ухитрился даже на лекции по 18 веку. Наша совесть, наша слава боевая! Его имя, мол, звучит пока еще не очень складно, но настанет время, когда непривычное для слуха Солженицын зальет наши уши музыкой, подобно именам Пушкина, Достоевского, Толстого. Спасибо, студенты попались приличные — можно было не бояться за судьбу кафедры. Но мог ли кто-то тогда ожидать, что однажды из его патриаршей бороды выпорхнет шедеврик, где черным по белому, страстно и вдохновенно будет сказано, что революция, окрылявшая русскую душу на протяжение сотни лет, считай от великого Радищева до великого Толстого, — всего лишь столкновение российского орла с еврейской змеей? А вся сложность, вся мука и гибельность русской истории сведется к детективу о супермене, который, вооружась чисто еврейской ненавистью ко всему русскому, задумал погубить и погубил Великую Державу двумя выстрелами?
Богров, конечно, террорист и негодяй, но разве сводить трагическую историю русской революции к змеиной мести еврейства менее террористично? По крайней мере, нет ли чего-то больного в самом утверждении, что жизнь или смерть 170-миллионного народа всецело зависит от супергероя, будь то суперхилый Богров или суперстатный Столыпин?
Речь зашла о поглощении искусства бизнесом.
Алик сказал:
— Смотреть противно, как Софи Лорен рекламирует духи. Ведь, как ни как, а актриса мирового класса.
— Ну и что! Ей платят, она и рекламирует, — возразил Кирилл. — Ничего позорного в этом нет. Что? Да. Это все наш советский менталитет в тебе говорит. Ты не согласен со мной? А? Что?..
Слово за словом, перешли на русских писателей. Сначала в метрополии, потом — эмигрантских. Выяснили, что писатели живут либо на наследственном капитале, либо на щедром обеспечении советской власти, либо сосут лапу, независимо от таланта. Сугубо на литературе жить могут единицы. Из наших — только Солженицын и Эдичка Лимонов процветают на писательских доходах.
— Что же, они самые-самые?
— Самые-самые в понимании потребностей рынка.
На это Алик сказал:
— Не будь сволочью. Как можно Солженицына приплетать к рынку?
— По-моему, и Эдичкин секс от чистого сердца, — сказал я, становясь на сторону Алика.
