Помню первый наш концерт: шофер Миша Ананьев — баян; Клава Китаева — художественное чтение; Люся Жупырина — соло «Синий платочек»; Нина Карпова и я — «Ритмический танец с тросточками», обучил нас откуда-то приглашенный Наум Портной… Я еще плясала «цыганочку», а Серго Григорьянц свой танец.
А в очередной перерыв в работе нас послали на всеармейский смотр художественной самодеятельности («свыше» было придано этому большое значение), и мы заняли второе место. После этого из штаба армии пришел приказ — создать дивизионный ансамбль художественной самодеятельности из людей, освобожденных от их прежних обязанностей. Всю нашу медсанбатовскую группу взяли для создания ансамбля.
За оставшееся до начала новых боев время мы дали несколько концертов в полках. В ансамбле появился Павел Андреевич Плешаков — он исполнял песни «Землянка» и «Тройка»; Толя Андреев — профессиональный актер Ленинградского ТЮЗа; Теодор Абрамович Стеркин (руководство ансамблем) — один из работников ленинградского телевидения (довоенного; оказывается, было таковое, а я и не представляла, что было). Вот сейчас я держу в руках его книгу, недавно (80-е годы) присланную им мне, — «Становление профессии» (М., «Искусство», 1980). Он музыкальный режиссер ленинградского телевидения, с довоенного времени.
Вот в книге фотография — Толя Стеркин как музыкальный режиссер с группой участников телеспектакля «Севильский цирюльник», а вот он за пультом в аппаратной старого ленинградского телецентра — 1948 год…
А тогда, в 1943-м, он готовил эти наши фронтовые концерты с участием медсанбатовских неумех.
Одним словом, дело шло к тому, что «артистам»-медсанбатовцам придется выполнять постоянно эту работу и в МСБ нас не вернут. А скоро дивизия опять вступит в бои, там в МСБ будет поток раненых, там нехватка наших рук.
Новоиспеченный ансамбль располагался при штабе дивизии и находился в непосредственном его подчинении (при политотделе дивизии). Здесь я открыла для себя новое: в дивизии есть не только артмастерские и другие нужные соединения, но есть, оказывается, «дивизионный клуб» и его заведующий — киномеханик Авраменко и «художник» Володя Ветрогонский, малюющий с помощью окурка (кисточек и перьев не было) плакаты, лозунги. Клубная автомашина выезжала на передний край, и из нее вещали на немцев, которые сначала слушали, а потом лупили снарядами по тому месту, где стояла, но уже «смоталась» машина.
Из «артисток» я вырвалась, выдержав громкую беседу с начальником политотдела. Я подала рапорт об этом, и меня вызвали. Я сказала, что хочу быть там, где я нужнее. Мне доказывали, что я в ансамбле нужнее («Вспомни, как тебя встречают… кто кричит: „Орловскую!“, кто спрашивает тебя после концерта: „Вы случаем не сестра Любови Орловой?!“»).
Последний мой довод рассердил и оскорбил начальника политотдела, который и создал ансамбль. Я сказала, набычившись: «Я не для того оказалась на фронте, чтобы ногами дрыгать, а для того, чтобы дело делать!..» Он ответил: «Если бы ты была умнее, чем есть, то можно было бы отправить тебя в штрафную роту… жалко дуру, не понимающую, что ансамбль, искусство, концерты на передовой — это не меньше любого оружия дело, а она, вишь ты, — „ногами дрыгать“! Отправляйся в МСБ!»
Со мной вернулась только Клава Китаева. И жизнь моя опять вошла в свое русло… И комбат был доволен…
Работа, работа, работа… Мы, уставшие, жалели друг друга, «торговались»: «Я только двое суток не выходила из операционной, а ты раньше меня заступила… иди поспи». — «Да вроде у меня дурман сонный прошел, я еще могу… иди ты поспи…»
А где спать! Все палатки заняты ранеными. Дано тебе два часа, час (в зависимости от объема работы). Палата операционная перегорожена простынями. В одной части — операционные столы, в другой — печурка, раскаленная докрасна, на ней кипятятся инструменты в стерилизаторах, греется вода. Если вода дефицит, в тазах тает снег. Тут же «походный столик» — укладка, за которым врачи делают записи в историях болезни. Сюда же на носилках вносят раненых. У печурки — дрова. И вот в этой предоперационной половине отпущенный поспать свертывается клубочком у печурки, полено под голову… сваливается буквально… и моментально засыпает — наверно, еще не опустившись на пол заснул. И не слышит, как наступают ему на ноги, что происходит вокруг. А когда тебя через час, иногда два будят, чтобы дать место другому, а тебе заступить еще на двое суток, то кажется, что спал ты минут двадцать… Встанешь, потянешься, а глаза еще не открылись… И мечтаешь, чтобы отоспаться вволю. Когда дивизия выйдет из боя.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6/I-1943 года с 15 февраля 1943 года введены погоны.
Не красноармейцы, а солдаты, не командир Красной Армии, а офицер Советской Армии.
Начальник санитарной службы 8-й армии, Н. В. Смирнов, требует строго бороться за асептику.
Ох, как страшно глядеть на изувеченных. Вот был могутный, ладно скроенный мужчина — и вдруг… он — обрубок! Шок — упавшее давление и спад других систем. Сначала поднимаем давление, потом новокаиновая блокада. По двести, триста, четыреста раненых в сутки проходили через МСБ.
Когда дивизия выводится из боя или переводится на активную оборону — работа ритмичнее, сон достаточный, жизнь с отбоем и подъемом.
Хороним умерших: делаем венки — если зима, то из елочных лапок, а в них вплетаем ромашки из бумаги, если летом — живые цветы и зеленые ветки. Прощальный ружейный салют…
Трудно переезжать на новое место зимой или в осеннюю слякоть. Зимой — снять, свернуть обледеневшие палатки, сложить все операционное хозяйство, погрузить на машины, подводы. Сами пешком, часто. В пути — сухой паек: хлеб и сало. Очень вкусна на морозе эта еда!
На новом месте открыть свое хозяйство. Ставим палатки, а до этого расчищаем в лесу место для них. Руки в кровь обдерешь… И опять работа — обработка раненых. Бывает, окажется на операционном столе раненый, способный хохмить (этакий Вася Теркин), чтобы боль заглушить, то и мы подключаемся к его шуткам…
А как нелегко сестрам в госпитальных палатках (туда от нас поступали «обработанные», после операций): утишать боль послеоперационную, бороться с кровотечениями, переливать кровь, подбинтовывать, кормить, ставить клизмы… И с какой лаской, душевно они это делали! Остро чувствовали медики, что должны найти, употребить все лучшие стороны своей души, чтобы заменить раненым их близких, ухаживать так, как ухаживали бы за ними их матери, жены, сестры. Ведь тут их никто из родных не навестит… В бреду мать зовут, жену…
Летом 1943 года вдруг поступил приказ — оборудовать на территории лагеря щели, чтобы во время бомбежки, обстрела переносить в них раненых. Значит, прерывать операции? Однажды во время бомбежки, когда перетащили в щели трех подготовленных к операциям раненых, осталась в палатке я, стоящая как «стерильная» сестра у стерильного столика, и раненый, которому уже сделано было обезболивание, чтобы ампутировать ногу (стопу). Обезболивание — местное (новокаином). Значит, он все соображает… просит не утаскивать его из палатки и чтобы я с ним осталась. Гудят самолеты, стреляют наши зенитки, слышны взрывы бомб… Я стою около носилок с раненым, он держит меня за руку. Получается, что мы друг друга успокаиваем. Даже шутим, но нам страшно. Ему страшнее — он лежачий. Мне захотелось погладить его по голове, и я сделала всего-то полшага вправо… И в это время на то место, где я стояла, шлепнулся кусок металла, пробив потолок палатки… Я подняла — осколок, еще теплый… Раненый изучил его, сказал: «Ты в сорочке родилась: если бы ты не отодвинулась, попал бы в голову… и на косыночке твоей беленькой разлилось бы красное пятно… Я тоже счастливый… не ранило вторично. А осколочек-то от нашего зенитного снаряда…» — И он показал на какие-то буквы и цифры на осколке.
Я берегла этот осколок, потом потеряла.
Бомбили нас тогда частенько. Реакция у каждого своя. Писарь Лёка Фадеев, как только был сигнал тревоги, накрывал голову шинелью и убегал в лес и долго не возвращался, даже когда воцарялась тишина. Из леса в лагерь он входил степенно, нога за ногу. Его спрашивали (все знали его трусость): «Лёка, куда это ты запропал?.. Мы уж думали, что ты под бомбу угодил, — глаза-то шинелью занавешены…» Лёка спокойно отвечал: «А я бомбежки-то и не заметил… Я на такое ягодное место напал… ел, ел, ел…»
А терапевт Зинаида Николаевна Прокофьева, человек здравый, спокойный, при бомбежке или обстреле сразу лезла в нагрудный карман гимнастерки, доставала зеркальце и губную помаду, торопливо красила губы… и потом могла «стоять под бомбами». Объясняла любопытным: «Как только накрашу губы, никакого страха и уверенность, что все будет хорошо. Помаду я из дома на фронт привезла…» В другое время она никогда губы не красила.
Наташа Лапшина, широкая, вальяжная девушка, в таких ситуациях подхихикивала нервно.
