Кротко вздохнув, бабуля отвечала:
– Опять по лебедям пошел Косорук.
Задремывая, я представил лебедей, намалеванных местным кустарем на клеенке, и думал: проснусь поутру – а по горнице ходит живая лебедушка, с точеной белой шеей, гордая и красивая.
Проснулся. Нет деда, нет и лебедушки.
Вечером он явился, измочаленный, за сердце держался. Бабуля кинулась баню топить, отмыла деда, стопку налила. Погибельно крякнув, он выпил и молчал.
– Тяжко, родимый? – вопросила бабуля.
– По молодости оно тяжко и весело. А ныне одна неподъемность, – горестно отвечал дед. Бабуля погладила его по сухому затылку. Острые огни бедовых дедовых глаз притухли под бабулиной ладонью.
Так и поехало до самого конца войны и за войну. Нет и нет деда. Я спрашиваю:
– Бабуля, да где же любимый мой дедушко?
– По лебедям пошел, – смиренно отвечает бабуля. Я засыпаю, зная наперед, беды особой не случится. Будет только он потерзанным и падет вялым веником на полок в бане.
Дожили до Победы. Судьба меня закрутила, стал я все реже бывать в Урийске. Вдруг получил телеграмму: «Скончался родимый. Приезжай. Бабушка». Перекладными успел я в Урийск к похоронам.
Священник, ровесник деда, отпел раба Божия Алексия. Вынесли гроб на улицу молодцы один к одному. Все русоголовые, с сухими затылками. И сменили их вскоре подстать им. Я шел, опустив седые виски, а поднял и узнал своих дядьев, ибо кто же они были для меня, эти юноши, как не дядья, побочное Косоруково племя, в кости длинные, быстроглазые. И чинно, с приличествующей печалью шли постаревшие лебедушки, в черных по случаю гипюровых платьях.
Когда сошел в могилу гроб, лебедушки почтительно пустили к пропасти хранительницу рода и слушали шорох первой горсти, брошенной бабулей в могилу.
Потом все они обнялись и запричитали.
1984, Омск
«Стихи не пишутся – случаются»
Только на закате, подводя итоги, для внуков и правнуков, я решаюсь опубликовать то, что выплескивалось на воле и в застенке. Авось у горестной этой свечи чья-то душа оттает.
Автор
Благовещенск, 2006
* * *
Улица превращается в переулок.
Стынет небо. Боль в груди.
Воздух плотен. Не слышно гула
Поездов, ползущих по железному пути.
Облака плывут. И тянет в сон.
Сердце безвольно и тихо тает.
Но приходит в пустой наш дом
Девушка по имени Таня.
Она приносит маме заказ —
Платье ситцевое в оборках.
И говорит: «Я люблю вас, Борька.
Да разве вы поймете нас».
И в зеленых ее глазах
Безобманные тоска и холод
«Не уходи!» – Но впопыхах
Она кричит: «Ты слишком молод».
Я провожаю ее за порог.
Там морок осени. Слякоть.
Не знаю, не знаю какой мне прок
Вослед ей плакать
Лёнюшка
Валентине Левушкиной-Улитиной
Лёнюшка, Лёнюшка, догони меня.
В спелый стог, Лёнюшка, запрокинь меня.
У меня, у вдовушки, нет мужа молодца.
Над его головушкой листья чабреца.
Он ушел в памятном сорок втором,
Он погиб в праведном бою под Орлом.
Но ушел брат его, и сосед ушел.
Что ж ты, Лёнюшка, как пень? Нехорошо.
Знаю, ты мал еще, а я тут при чем?
Ну, мое горюшко, толкни меня плечом…
Лёнюшка ягоды сладкие ел,
И, улыбаясь, на бабу глядел.
А баба, тоскуя, следила как луч
Нисходит из темных насупленных туч.
* * *
Владимирская кроткая зима,
Я от твоей декабрьской капели
Сойду с ума,
Такое мне напели
Дожди ночные, что дорога и сума
Исход исходов,
Лучшая прогулка —
До той сосны, где все земное гулко
Прощается навеки.
А конвой
Кликушествует надо мной.
Флигель
Провинциал, окраину люблю.
В ее неспешном бытие бытую.
Пишу стихи. По городу тоскую.
И радуюсь мерцающему дню.
А флигелю совсем не до меня.
Он озабочен мыслями иными,
Он озабочен мыслями шальными —
Воспоминанием былого дня.
Он помнит, флигель, – в солнечном жару
Цвела смола на спинах новых бревен,
И по весеннему веселому двору
Ходил хозяин чернобров и строен.
Еще он помнит в синем полусне,
Хозяйку помнит, а не постояльцев…
Ах, флигель, флигель, не ломайте пальцы,
Мы вас оставим, флигель, по весне.
Сулят нам коммунальное жилье
Большие люди. Дай им Бог удачи!
Но с кем вы, флигель, так же посудачите?
Кому поведаете прошлое свое?
Хозяину? – За каменной стеной
Он спит, усталый праведник, тревожно.
Хозяйке? – Но она набожно
С утра до ночи занята собой.
Своих скрипучих половиц качанью
Отдайтесь, флигель, тихо и печально.
Старухи из 1930 года
В Сельце, за дальнею околицей,
Живут, не ведая вины.
У образов былому молятся,
На Рождество пекут блины,
И вспоминают об отжитом,
Где грезится сплошное жито…
Тот год был. Праздничного ждали.
Овсы стояли по плечо.
И осень, с пасмурью в начале,
Потом палила горячо.
А Никанор, их предсовета,
Все обещал утехи час:
«Поженим, верная примета,
всех молодцов, варите квас».
Но только в подполы укрыли
Картошку, собрали грибы, —
Уполномоченные в мыле
Уже стояли у избы.
Собранье шибкое. До ночи
Свое кричали мужики…
Но почему-то неохочих
Свезли на север, в Соловки.
И вот живут в Сельце. Село ли?
Одно названье, смех и грех.
А было солнце, было поле
И обещание утех.
То осень
Какое право облака
Имели в полдень вновь явиться
И на покатые бока
Земли сырой дождем пролиться?
То осень. Сентябрит опять.
Тайга и горестна, и мглиста.
И целый выводок опят
В ногах как тусклое монисто.
Сельский учитель
Хожу на прорубь за водой студеной.
В тетрадь пишу правдивейший трактат:
«Потомок мой, догадкой опаленный,
Внемли перу, которое стократ
Не ошибется, приговор даруя
Эпохе из сибирского села…
Учитель сельский, не прораб Балуев,
Пишу: «Сугробы вьюга намела,
Чу, колокольчик – звук хрестоматийный.
Ни друга, ни коней его лихих»…
Пишу: «Январь, свирепствует стихия,
Нет почты пятый день, пишу стихи»…
А утром тишина в моем окне,
Снегирь тоскует на дворе широком.
Пойду воспламенять детей уроком
И медленно сгорать на собственном огне.
Пойду по этапу
Г. Хороших
Пиджак на плечо накинув,
По старым бульварам бродить,
Глазеть на прохожих и пиво
Густое, холодное пить.
На Цну забрести случайно,
Девчонкам дарить цветы…
Как весело и как печально
Сжигать за собою мосты.
Дымятся Великие Луки,
Иркутск, Магадан и Тамбов.
И кажется, крестные муки
Не мне суждены, и оков
Довольно – отец мой изведал
Тоски туруханской, глухой.
Но голос, сухой и надменный,
Сказал, что билет на Танхой
Не нужен. Пойду по этапу,
Андропов оплатит мой путь…
Пока же велюровой шляпой
Прикрой трагедийную суть
Твоей одичалой эпохи,
К колену ее припади.
Ее потаенные вздохи
Согрей на груди.
Прощание славянки
Детство…Топот и свист
На вдовьей хмельной гулянке.
Играет слепой гармонист
Прощание славянки.
Лицо уронив в ладонь,
Слушать буду неистово
Над этой последней пристанью
Рыданья твои, гармонь.
Верю, минует беда,
Знаю или догадываюсь.
Но никогда, никогда
Мне не забыть эту малость:
Вечер. Топот и свист
На вдовьей скупой гулянке,
Играет слепой гармонист
Прощание славянки
Перед арестом
М. К.
Мало вырубить лес,
Надо вырубить рощу…
Нас повалит свинец
На Сенатскую площадь.
Не пустивши корней
В обветшалую землю,
Сто девчат и парней
Смерть поутру приемлют.
И в четвертом ряду,
Вспоминая Марину,
Я на снег упаду
И любви не отрину.
* * *
Вот и июль на ущербе,
Дождь закусил удила.
Мерно сочится вода
В эти бетонные щели.
Светлого дня на Руси
Понадломилась походка.
Господи, тихо и кротко
Ниц припадаю, спаси
Сердце от праздных сует
Этой кромешной эпохи.
Милой останутся крохи
Мною неотжитых лет.
Скорбное 5 марта[5]
Баяру Жигмытову
