— Я ведь даже не знаю, где я. Почему меня сюда привезли?
— Не знаете? Я думал, вам сказали, — он повернулся к моему провожатому, будто хотел его упрекнуть, но потом снова улыбнулся. — Они же уверены, что любой сразу понимает, почему за ним пришли.
— Я ничего не сделал.
— А мы вас ни в чем и не обвиняем. Мы пригласили вас лишь для того, чтобы с вами побеседовать. Понимаю, вам, наверное, не понравилось, каким образом вас сюда доставили. Но тут уж ничего не поделаешь! Мы не можем со всеми деликатничать. Правда, с вами все-таки перегнули палку. Откуда им знать, с кем они имеют дело? Но, если меня правильно информировали, ничего серьезного с вами не случилось. Или вас кто-нибудь из них бил?
— Никто не бил. Но думаете, приятно человеку, когда ему завязывают глаза и везут неизвестно куда?
— Вы должны их извинить. По крайней мере, сейчас вам это известно. Вы курите? — он пододвинул ко мне пепельницу и предложил сигарету.
Мужчина, который меня привел, поднес мне спичку.
— Теперь перейдем к сути дела, — начал майор. — Вы уже знаете, о чем идет речь?
— И знаю, и не знаю. Если я правильно уразумел, вы ищете Йожо Патуца.
— Вот видите, вы уразумели вполне правильно. — Он продолжал говорить в какой-то шутливой манере. — С какого времени вы с ним знакомы?
— Я уже несколько раз сегодня это повторил. Познакомился с ним в прошлом году, осенью.
— Он у вас жил?
— Не жил. Только несколько раз переночевал.
— Кто его к вам прислал?
— Не знаю. Он никогда мне не говорил. Это было как-то раз утром, он прогуливался под окнами моей квартиры, я с ним разговорился. Знаете, тогда было довольно холодно, а он был легко одет. Потому я его и заметил. И пригласил в дом, чтобы он мог согреться. Тогда я еще не мог знать, с кем имею дело.
— А сейчас уже знаете?
— Не знаю. Я сужу только по сегодняшнему вечеру. У меня возникает подозрение, будто Йожо Патуц… будто с ним что-то не в порядке. Может быть, он что-то совершил. Но откуда я мог тогда это знать. Он только сказал мне, как его зовут и откуда он. Говорил, что учился где-то, но по болезни прервал учебу. Сегодня я уже об этом рассказывал. Он писал работу о чем-то вроде семейного чувства. А может, и не писал. Может, обманывал меня. Мне казалось, что у него все как-то запутанно. Но все равно это было интересно. Неженатый человек, а все время рассуждал о семье, о супружестве. Твердил, что супружество должно быть основано на семейном чувстве. Как вам это объяснить? Я и сам не вполне разобрался. А может, и он тоже.
Оба мужчины делали вид, будто им все это очень интересно.
— Вы верующий?
— Не знаю. Не могу на этот вопрос ответить с ходу. Интересным был его взгляд на любовь, — продолжал я. — По его словам, любовь — это широкое, можно было бы даже сказать — неизмеримое понятие. Лишь одна мера известна человеку: Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Он говорил, что и любовь к собственным детям нужно понимать, как любовь к другим ближним.
— Это потому, что у него не было детей, — улыбнулся майор. — Разве отношения между детьми и родителями не более близкие, чем другие отношения между людьми? Представьте себе, что у вас есть сын, и он значил бы для вас ровно столько же, сколько, скажем, я или любой другой чужой человек! Само собой, что и вы бы тогда значили для него намного меньше. Ему бы не за что было уважать вас и почитать. А значит, он, собственно говоря, нарушал бы четвертую заповедь Божью: Чти отца своего и мать свою, чтобы продлились дни твои на земле. Я говорю об этом, поскольку знаю, что Йожо Патуц — человек верующий. Если ребенок не уважает, не признает своих родителей, то он вообще ничего не признает. Как можно думать подобным образом?
Он посмотрел на меня с вызовом, глаза у него разгорелись. Потом потер ладонями виски и брови, которые были у него такими густыми, что когда он отнял руки от лица, они почти закрыли его глазницы.
— Я не разбираюсь в Библии так, как он. Но об этих вещах я с ним разговаривал. Раз уж вы упомянули четвертую заповедь, кажется, она тоже входит в заповедь: Возлюби ближнего твоего… Это, собственно, в Библии самое главное. Остальные заповеди, в том числе и четвертая, все лишь поясняют.
Но зачем я им это говорю, разве их может это интересовать? И к чему же приведет подобный разговор?
— В четвертой заповеди Божьей, — продолжал я немного погодя, — речь идет об отношениях между детьми и родителями, но также и об отношениях между учеником и учителем, подчиненным и начальником, господином и его слугой, между правителем и обычным гражданином. Кто-то родит сына и видит в этом свою главную заслугу. А потом выдвигает претензии на всяческое почтение со стороны сына. И на любовь.
— И на детские пособия, — прошепелявил мужчина, пришедший со мной. До сих пор он молчал, а тут вдруг оживился.
Майор покивал головой, а я улыбнулся, чтобы мужчина не думал, будто его замечание осталось без внимания. Оно даже придало мне смелости.
— Отношения имеют коррелятивный характер, — продолжил я. — Если родители намерены требовать от своих детей проявления уважения, они должны его заслужить. Это же относится и к учителю, начальнику, президенту и министрам. Мы имеем обязательства по отношению к ним, но и они по отношению к нам. То есть, речь идет о взаимных обязанностях.
Майор улыбнулся: — В Писании говорится: Кто жалеет палку, тот ненавидит своего сына.
— Серьезно? Но любовь невозможно доказать одними только розгами. И невозможно розгами добиться ее. Обычно к розгам прибегают лишь тогда, когда отношения утрачивают коррелятивный характер. Какой-нибудь отец может сказать: Сын перестал меня слушаться. В чем я совершил ошибку? Однако каждый отец, каждый учитель, каждый начальник так сразу свою ошибку и не признает. Было бы наивным ожидать от правителя, что он скажет нам: — Я правил неразумно, поэтому придется использовать розги. Нет, он использует розги и без подобного признания. Кто-то наносит вред уже одним тем, что постоянно нам угрожает. А другой розги прячет, использует лишь административные средства и тем самым усложняет наше положение настолько, что заповедь «Кто в тебя камнем, ты в того хлебом» кажется нам совершенно абсурдной. От века было так: у кого была палка, у того был и хлеб. Побиваемы палками и камнями были те, что хлеба не имели. Человек оказывался в отчаянном положении.
— Вы осуждаете религию? — спросил майор.
— Не осуждаю.
— Не осуждаете? Но что тогда человек должен делать? Неужели опустить руки?
— Христианин рук не опускает. Его идеал превыше всего земного, преходящего. Конечно, он не против социальной справедливости, не против улучшения условий жизни. Однако эти задачи не могут быть для него конечной целью. Он живет в сегодняшней истории, но главная его цель — в мире надисторическом. Сознание этого освящает его дела и воспрещает ему прибегать к насилию. Поскольку если кто-то может навредить одному, то сможет навредить и десятерым. Если я хочу добра, то пусть это будет добром. Пусть оно не будет фарисейским, и пусть мне не надо будет стыдиться, пути, по которому я к нему пришел. Чтобы у меня были и чистые руки, и чистое сердце.
— Вы верующий? — опять спросил майор.
— Нет.
— Ходите в церковь?
— Не хожу. Но когда-то ходил.
— Однако мы отклонились, — продолжил он. — Вы хотели говорить не о религии, а о семейном чувстве. Значит, супружество основано не на любви? Что такое семейное чувство?
— Как бы вам объяснить… Это желание создать семью, продолжить свой род.
— Что-то вроде инстинкта жизни?
— Думаю, можно было бы сказать и так. Конечно, семейное чувство не исключает существование того, что мы называем любовью. Речь здесь идет лишь об уточнении понятий. Я этими вещами никогда не занимался. И упомянул об этом только потому, что мы говорили о Йожо Патуце.
— Вы знали о том, что он священник?
— Кто священник? Неужели Йожо Патуц?
— Ну, этого вам не надо скрывать, — улыбнулся майор. — Если уж вы не знаете, что Йожо Патуц — священник, значит, вы совсем ничего о нем не знаете. Но вы-то наверняка только притворяетесь.
