— Это… смешные? — не удержалась Фира.
— Могу даже одолжить ему, — продолжал Станислав Алексеевич, — раскрутится, вернет.
— Так и купите сами всю концессию.
— Мог бы. Да не хочу, — усмехнулся Станислав Алексеевич. — Как говорят в определенных кругах: «Жадность фраера сгубила».
— А вы, что… из этих… кругов? — дерзко вопросила Фира.
В плывущих светлых глазах Станислава Алексеевича на мгновение сверкнули искорки.
— Что вы, Ирина Наумовна, — засмеялся он, — избежал. Хотя полстраны вращается в этих кругах… Но, не скрою, некоторый вес имею. По старой профессии, в так называемой, пенитенциарной системе…
Фира не знала точно, что обозначает это заковыристое слово, но звучало солидно. И вызывало уважение. Да и на вид он человек солидный, в возрасте.
— А по новой профессии? — она потянулась к подоконнику и взяла бокал.
— По новой? — усмехнулся Станислав Алексеевич, — скажем, предприниматель.
Фира была уверена, что Зальцман не только отвергнет предложение Станислава Алексеевича, но и будет резко недоволен. Зальцман избегал даже слабого подозрения в каких-то знакомствах со «второй властью» города.
— И, значит, вы многое можете? — Фира поднесла ко рту коньяк и, не без кокетства, смотрела на Станислава Алексеевича поверх кромки бокала.
— Не все, но кое-что могу, — ответил Станислав Алексеевич.
— А можете, к примеру, вызволить собачку из плена?
— Не понял, — растерялся Станислав Алексеевич.
— Ну… собачку. Дворнягу. По имени Точка. Ее украл какой-то Толян. Хозяин скупки на Большой Разночинной улице.
— И что? — все не мог понять Станислав Алексеевич.
— Собачку надо вернуть, — хмыкнула Фира и тронула коньяк кончиком языка. — Если вы многое можете — верните собачку на Сытный рынок. В чайную… Что же касается вашего предложения, я передам Александру Борисовичу…
— Я не держу визиток. Сам позвоню Зальцману. Просто, чтобы он был в курсе дела, — Станислав Алексеевич засмеялся. — Какая-то собачка… Ха-ха… Точка… Удоканское месторождение меди, олова и молибдена… Многие в этом зале ухватились бы за мое предложение. Но не многим бы я предложил… А тут, собачка по имени Точка…
Одиночество требует самообладания. Если его нет, жизнь превращается в пытку. А самообладание, это искусство занять чем-нибудь свои мысли. Собственно, одиночество категория не столько физическая, сколько метафизическая. Можно одному, в пустыне, не чувствовать себя одиноким и, наоборот, в толпе ощущать безвыходное одиночество и тоску… Самое острое одиночество Нюма ощущал на фронте, во время атаки. Тогда, как ни странно, не было никаких мыслей, даже мыслей выжить. Лишь полуосознанное механическое действие. Стоило в такие минуты вернуть сознание, как ты превращаешься в существо, желающее одного — выжить. Зарыться в любую дыру, но выжить… Начальство на фронте неизменно ставило Бершадского в пример как храброго воина. Только офицер Бершадский знал, что во время атаки он ощущал смертельное одиночество. И ни о чем не думал — ни о присяге, ни о собственной жизни. Он, как под гипнозом, бежал на пули. И пули от него шарахались. За все годы войны одна контузия…
Такие соображения Нюма сейчас и высказывал своему соседу. Как мог, своими словами. Через паузы, сопенье и покашливание…
Было воскресенье. Самвел вернулся из больницы вчера, в субботу. Хотя формально его выписали еще во вторник, вернули одежду, документы.
Не в пример другим, что рвутся из больницы, едва заполучив разрешение, Самвелу не хотелось возвращаться домой, заботиться о еде и иных бытовых проблемах. А в больнице можно ухитриться и забраться в душевую, под слабую струйку теплой воды, а не греть воду в кастрюле, как на Бармалеевой улице. Хотя в палате было холодно, на соседних кроватях валялись одеяла и толстые наматрасники, их тоже можно использовать. Врач в палату не заходил. Новые больные не поступали, потому как «девятка» работала по «скорой» только в субботу. Нюме он сообщил, что необходимо дополнительное обследование. И просил не приходить в больницу; мол, объявлен карантин по гриппу. Когда снимут карантин, он сообщит…
Сердобольная сестра-хозяйка, по причине всеобщего бардака, разносила еду без всякой разнарядки. Да и что там за еда, так, одно название. Самвел на это внимания не обращал, накатывались первые волны депрессии. Сестра-хозяйка это заметила. Так и сказала впрямую: «Один старик тут лежал, домой возвращаться не хотел. Потом повесился ночью, в гардеробной». Чем бы закончилось такое состояние, неизвестно. Только утром, в субботу, в палату доставили какого-то больного, закинули на соседнюю кровать. Больной стонал и мекал, точно козел. Похоже, маму вспоминал: «Мэ — мэ…» Можно было бы перебраться в соседнюю палату, пустую. Но Самвел вытянул из-под матраца свою одежду и ушел из больницы. Сел в автобус и поехал домой.
Вот и сидел сейчас, уставившись в слепое снежное стекло окна. Его состояние озадачивало Нюму. Со вчерашнего дня Самвел едва произнес десяток слов.
— О чем ты думаешь? Сидишь, как куль, — проговорил Нюма.
— Ара, так, сижу себе. Отдыхаю, — нехотя ответил Самвел.
— Что, в больнице не отдохнул? — проворчал Нюма.
Самвел приподнял и опустил плечи, словно обозначил глупость заданного вопроса. Помолчал и, вдогонку размышлениям соседа, вяло добавил:
— Человек тогда одинокий, когда самые близкие люди на него плевать хотели, я так думаю.
Нюма с досадой махнул руками и поспешил в свою комнату. Вскоре вернулся с каким-то листочком.
— Забыл тебе сообщить. Вот! Еще на той неделе получил. Извещение на твое имя, может, от племянника… Я ходил на почту. Сказали: без паспорта не отдадут. А паспорт был с тобой, в больнице.
Самвел повертел извещение и спросил:
— Снег идет?
— Не знаю, не выходил, — ответил Нюма. — На почту собрался? Сегодня же выходной.
— Ах да, — вздохнул Самвел. — А он сам не звонил? Из Калифорнии.
— Звонил бы, я б тебе передал.
— Может быть, и забыл, — упрекнул Самвел. — Как с этим извещением.
Нюма промолчал. О чем еще с соседом говорить? Намыкался Самвел в своей больнице, потрепал нервы. У Нюмы самого столько дней сердце ноет. То стучит еле-еле, то вдруг взбрыкнет и начинает колошматить, словно хочет вырваться наружу. И внезапно пульс пропадает. После смерти Розы сердце его особенно не беспокоило. Врачи говорили, что такое иногда бывает: при сильном нервном стрессе пропадают некоторые болезни. И в особых ситуациях. К примеру, в блокаду не только не проявлял себя диабет — что было понятно, — а и болезни сосудов отступали. Или в тюрьме. Иной годами сидит, мается. А выходит, и здоровее прежнего… Главное, чтобы сердце не болело посреди груди, под ложечкой. А сбоку, не обращай особого внимания, это от нервов. Ни хрена себе, не обращай внимания, когда сердце ноет, словно просится наружу. Да и с той, старой своей хворью, обострение возникло, ни один сон толком не разглядеть, а Нюма любил сны свои рассматривать. Правда, редко когда запоминал…
— Как ты там, в больнице… Вставал по ночам? — спросил Нюма.
— Вставал, — вяло ответил Самвел. — Хотел урологу показаться. Сказали, нет у них уролога.
— Мне тоже надо бы показаться. И сердце проверить… После того, как пропала собачка…
— Конечно. Каждый день с ней гуляли… Ты Фире говорил?
— Говорил.
— А она что? — Самвел обернулся и посмотрел на соседа.
— Крик подняла: «Думала, ты меня позвал из-за документов на квартиру. А ты?! Какая, к черту, собачка?! Люди пропадают, найти не могут! Кругом банды! В городе две власти. Мэр без телохранителей ни шагу. А вы с Самвелкой всех хотите на уши поставить из-за своей собачки?!» Хлопнула дверью и убежала… Вся в покойную мать.
— Ара, женщина, да, — вздохнул Самвел. — Эта тоже говорит…
— Кассирша? — с подковыром уточнил Нюма.
— Вера Михайловна, — раздраженно осадил Самвел. — Говорит: «Почему так переживаешь? Береги нервы. Ведь Димка нашел вам другую собаку!»
— Видишь, какая о тебе забота? — вставил Нюма. — Наверное, и в больницу наведывалась?
— Ты говорил ей про больницу?
— Боже упаси! Ты же не разрешил… Хотел сказать, когда пришел в сберкассу, за пенсией. Но промолчал. И она не спросила… Вы что, поругались?
— Ара, тебе какое дело?!
— Могла бы и проведать, — не унимался Нюма. — Ты ведь из-за нее попал в больницу. Перенапрягся. Со своей спиной.
— Глупости говоришь, Нюма. Диабетическая кома случилась. Сахар в крови упал. Поэтому я сознание и потерял. А не то, что ты думаешь…
— С чего бы ему падать, твоему сахару?
— Понервничал сильно. Оказывается, у меня еще и диабет есть, а я не знал. Думал, опять из-за спины в больницу попал.
— А что ты так нервничал? Из-за собачки?
— Ара, из-за всего, — Самвел переждал, вздохнул и проговорил: — Она меня Сашей стала называть, а иногда — Шуриком. Ара, какой я Саша? А тем более — Шурик! Ты что смеешься?
