Сквозь толпу шныряли подавальщики с подносами; никто еду не брал, только ласково и скромно опускали губы в полные бокалы, и, не делая глотков, продолжали медленно беседовать. Павел жестом подозвал официанта, демонстративно цапнул тарталетку с сизой белужьей икрой, и весело сжевал, как пьяница жует соленый огурец, закусывая водку. Официант взглянул со смесью уважения и панибратства; закусывает — значит, свой, не из хозяев.
— Может быть, еще добавить, господин?
Наконец пригласили на вылет. Холеные служительницы рассекали всех на два потока. Кого-то, как Саларьева, строгих женщин в костюмах и некоторых вертихвосток направляли вежливо в автобус, а кого-то пропускали тонкой струйкой через отдельную дверь, и это значило, что гость особый, вылетает ройтмановским личным самолетом. Предъявляя паспорт, Шачнев утратил сановную важность; осознав, что полетит на литерном, порозовел, забавно вскинул голову и вразвалку прошел на посадку.
Девушки из окружения рассорились; кто-то успел проскочить через дверцу, а других охрана отсекла.
Одна из обделенных материла контролера:
— Да ты знаешь, б’дь, кто я такая? Ты сопли будешь растирать, прося прощения. Ты меня куда направила, ты понимаешь, или нет? Меня — туда! На регулярный. Меня!!! Ты что, не поняла? у тебя четыре секунды, я, считай, тебя уже уволила!
2Самолет был полон, ждали только их. Пассажиры были недовольны, смотрели на входящих злыми пролетарскими глазами: этим что за честь? небось не бизнесом летят. Дамочка мучительного возраста, лет сорока пяти, с пьяной лаской говорила в телефон: «я буду по тебе скучать… на дискотеках… особенно под утро, в шесть, когда вернусь… а ты?» Место Павлу выпало как раз за этой дамой. «Скажи мне что-нибудь хорошее, доброе! А еще… ты тут без меня шали не очень. Почему-то я тебе верю…»
Сбоку от него, через проход, обустраивались баскетболисты, выдвигая вверх колени, как кузнечики. Саларьев уткнулся в окно: скоро можно будет притулиться и уснуть, и увидеть сон про счастье, которое растет в тебе, и заполняет целиком, выталкивая мысли и заботы, как шипучка воду из бутылки. Рядом с ним расположился плотный мужичок; шубейку он бросил в багажный отсек и остался в пиджаке, при галстуке, но в лисьей шапке. Третьей в их ряду сидела девушка, лет двадцати, чернявая. Суетливый северянин наклонился; ремень безопасности рассек его сдобное пузо; он стал, пыхтя, развязывать ботинки. Лисья шапка повалилась на пол, девушка услужливо ее подняла, встряхнула. Мягкая, отзывчивая девушка, только очень, очень некрасивая. Кожа, будто бы присыпанная крошкой, нос набалдашником, умные глаза, но мелкие, посаженные слишком близко.
Девушка спокойно повернулась к Павлу и, нимало не смущаясь, посмотрела на него с вопросом. Саларьев, пойманный на месте наблюдения, растянул губы в притворную улыбку, стал сам себе противен. Но девушка его спасла; перекрикивая бурный оборот турбины, она внезапно поздоровалась:
— Здравствуйте! Я вас в офисе встречала, раза два или три.
— В офисе? — по-офицерски гаркнул Павел, и чуть не сорвал свой слабый голос. — А я вас почему не знаю?
— Значит, не такой вы наблюдательный! Вы делали музей, я правильно все понимаю?
— Правильно вы понимаете. Я — Павел.
— Я Алла. Хороший музей, мне понравился.
Интересно, кто ей показал? Презентация назначена на завтра; служба безопасности все опечатала; даже твердые диски изъяты — приказали охранять сюрприз.
— А куколки, те вообще — улет.
Куколки. А вот это уже безобразие. Куколки не для чужих. Куколки — для бога — лично. Кто же это такая? Наверное, пиаровская финтифлюшка. Сколько их на свете развелось, этих одинаковых болтушек, с одной единственной способностью — сверлить мозги и, пришепетывая, втюхивать ненужные услуги. Здравствуйте-Павел-меня-зовут-неважно-как-да-Павел-понимаю-да-вы-очень-заняты-я-займу-у-вас-одну-минуточку-итак…
И Юлик тоже стал хорош; заигрался в большого начальника, расслабился, не держит язык за зубами.
Надо было что-то говорить, и Саларьев спросил, натужно напрягая голос:
— Спасибо. А почему вас не было перед отлетом?
— Что ли в депутатском зале? Потому что я не депутат. Нет, ну серьезно? Что я там забыла?
Северный человек недовольно поерзал и сказал, глядя в спинку сиденья напротив и вроде ни к кому не обращаясь.
— Будем взлетать.
Помолчал, добавил — вновь не поворачивая головы:
— А вы как, между собой знакомые?
Не дождавшись ответа, снова поерзал.
— Мероприятие между собой делать будете?
Павел не выдержал: что делать?!
— Мероприятие.
— То есть?
Человек, все также глядя в спинку, уточнил:
— Вы вместе кушать будете, да, когда принесут?
— Как все. Я думаю, вы тоже будете.
— Вы слева, я справа. Вы справа, я слева. А я буду спать.
Алла засмеялась. Смеется она хорошо, открыто, настежь.
— Не волнуйтесь, дяденька, мы тоже будем спать. Потом договорим, на месте, ладно, Павел? счастливого полета.
Бог даст, долетим, весело подумал Саларьев и уткнулся в иллюминатор.
3Снова и снова он вспоминал ее влекущий голос. Свежие, некрашеные губы. Едва заметную полоску кожи между кофточкой и джинсами. Только сейчас, в самолете, он решился помечтать о мягком, медленном (а может, быстром, скользком?) поцелуе. О груди, которую легко накрыть ладонью. О загорелом плоском животе. И дальше. Притянуть ее к себе; она сожмется, вздрогнет, а потом как будто ослабеет и растает…
Весь этот месяц он прожил в состоянии почти болезненного возбуждения, но никакого эроса с танатосом! Первый раз он думает о ней вот так. Никто бы не поверил: невозможно, он же не монах! И все же это правда.
Павел не заметил, как уснул. Снилось что-то сумрачное, бледное. Вечереет, он бредет по окраине леса, навстречу движется расплывчатое существо, непохожее на человека, но не зверь. Приближается вплотную, радостно и властно начинает с ним сливаться, он чувствует, как в нем теперь живет чужая сила. Они говорят, но без слов; существо понимает, что Павел и хочет, и боится с ним сливаться; оно в недоумении: как можно быть любимым и любить, и при этом что-то оставлять отдельным, ничего не должно быть вне меня и без меня. Без перехода, как если бы киномеханик перепутал пленку, начинается другой невнятный эпизод; он лезет по расшатанной лестнице на чердак, а там колокольня, черный монах берет Павла за руку, тихо сжимает пальцы, и его же рукой его крестит. И тут же никаких монахов, колоколен и существ, он один на берегу большой реки, и такое счастье, и свобода…
4Долетели.
Нет ответа.
Долетели.
Нет ответа.
Эй! Тата?
Наверное, она еще спит.
Все вокруг было плоским и белым. Низкая тундра, тонкое небо. Поперек сухой и сероватой белизны, как жженым грифелем, была прочерчена дорога. Вдоль дороги нависали косые бетонные блоки; на этот безразмерный покосившийся штакетник налипли снежные сугробы. Над вечной мерзлотой вздыбились коммуникации — трубы, упакованные в стекловату и опутанные проволокой, были пущены поверх земли. Тщательно укутанный газопровод и насквозь проржавевшие трубы тесно прижались друг к другу, им было очень холодно.
Микроавтобус проехал мимо разноцветного технического озера, незамерзающего и рябого, как пестренькие глазки алкоголика; на секунду их накрыло вязким паром, а когда пары развеялись, он двигался уже по широченному, разверстому проспекту, как если бы дома раздвинули домкратом, и ручку механизма выкрутили до предела. На угловые стены сталинских многоэтажек, с неприступными фасадами, наползали наросты угрюмого льда, выше человеческого роста. Даже в прогретом салоне ощущалось биение встречного ветра; на тротуарах не было живой души.
Вскоре стало ясно, отчего так. Из аптеки, над которой красовалась надпись: «Для вас, мужчины и женщины», вышла крепкая, приземистая девушка; ветер, казалось, ее сторожил; жадно подхватил, и сбил бы с ног, если бы она не ухватилась за дверную ручку. Было в этом что-то древнее, мифическое: бог зимы уносит жертву в ледяное царство.
Через несколько минут они подъехали к отелю. За это время серый воздух, из которого как будто выкачали солнце, успел сгуститься в сдержанные сумерки, но не до конца провалился в ночь. Полярный день застрял на полпути, остановился.
Вышколенный гостиничный служитель мягко принял чемодан, доставил засыпающего Павла в номер и отказался наотрез от чаевых.
— У нас не принято, господин. У нас отель отдельный, для своих.
Саларьев принял раскаленный душ; распаренный, довольный жизнью, он распотрошил кровать, затянутую туже портупеи, задернул тяжелые шторы — совсем как задергивал дома, для Таты, нырнул в блаженную прохладу простынь, и только в полусне сообразил, что некрасивая попутчица — исчезла. Он очнулся, отмотал события назад, осознал, что ни разу с ней не пересекся — ни возле грохотавшей ленты транспортера, ни в тесном здании аэропорта. Но мысли сами поменяли тему; он снова начал сладко думать о другом. О том, что будет очень скоро. Послезавтра. И провалился в безупречный, ровный сон.
