Вышколенный гостиничный служитель мягко принял чемодан, доставил засыпающего Павла в номер и отказался наотрез от чаевых.
— У нас не принято, господин. У нас отель отдельный, для своих.
Саларьев принял раскаленный душ; распаренный, довольный жизнью, он распотрошил кровать, затянутую туже портупеи, задернул тяжелые шторы — совсем как задергивал дома, для Таты, нырнул в блаженную прохладу простынь, и только в полусне сообразил, что некрасивая попутчица — исчезла. Он очнулся, отмотал события назад, осознал, что ни разу с ней не пересекся — ни возле грохотавшей ленты транспортера, ни в тесном здании аэропорта. Но мысли сами поменяли тему; он снова начал сладко думать о другом. О том, что будет очень скоро. Послезавтра. И провалился в безупречный, ровный сон.
5Дом приемов был заполнен до отказа. Англичане поднялись на верхний ярус и флегматично сглядывали вниз, с кокетливо-ажурного балкончика. Столичные остались в общем зале, но держались обособленными группками. Местные фланировали из конца в конец, то свивались в плотные кружки, то внезапно разбегались по спирали. Все напоминало вскрытый механический будильник, в котором не закончился завод пружинки: сердечник лихорадочно сжимается и разжимается, отклоняясь то влево, то вправо от центра. К сигарной комнате вытянулась очередь суровых мачо: в смокингах, но будто рубленные топором; черно-белые, похожие на деловых пингвинов, они в развалку продвигались к двери, из-за которой выбивался сизый дым. А под сочной люстрой в самом центре зала обмахивались веерами здешние красавицы с покатыми плечами и необъятно низким декольте. Холод вынуждал их вечно прятать розовое, нежное, манящее под непроницаемые теплые одежды; выпустив свои тела наружу, они как будто мстили Заполярью.
В общий гул ввинтился резкий звук звонка; по толпе пронесся легкий ветерок, веера захлопнулись и очередь к сигарам рассосалась. Все устремились вниз. Толпа расступилась; по образовавшейся дорожке, ровной, как пробор чиновника, шла непроницаемо монументальная охрана, а внутри ее вороньего кольца двигались три очень разных человека — Ройтман, с маленькой рассеянной улыбкой, худощавый востроносый губернатор и рыхлый телом англичанин. Павел мысленно накинул на британца длинное пальто с нашитым хлястиком, округлую шляпу с двойным жокейским козырьком, и не смог не похвалить себя: до чего похоже получилось. Хотя лепил его по фотографиям, ни единой очной встречи не было.
Куколка из мякоти и соли ожила; поднялась на подиум с другими куклами, сказала речь, растрогалась, достала носовой платок и промокнула толстую слезу.
Отговорив положенные речи, куколки спустились на ступеньку и одинаково сложили руки, как футболисты перед штрафным, прикрывая причиндалы от удара. Пригасла хрустальная люстра; вздернулась белая завесь, и на огромных плазменных экранах развернулась местная история.
Толпа внимательно, и, кажется, с восторгом наблюдала.
Сталин произвел задуманный эффект; с футболистами они, конечно, прогадали: люди начали вставать на цыпочки, чтобы разглядеть фигурки, толкались, шикали. Клоны Ройтмана и англичанина (тут Абов то ли промахнулся, то ли специально их подставил: ничего им не сказал про губернатора), соткавшиеся из ничего и замершие перед своими прототипами, вызвали оцепенение, и вслед за ним — овацию.
Картинка выключилась (подражая Шачневу, Саларьев сказал про себя: «обнулилась»). Середина зала снова дрогнула, и трое главных двинулись в обратный путь. К ним потянулись люди — с напряженным ожиданием, надеждой; те старались не смотреть в толпу, но если вдруг кого-то из знакомых замечали, то делали призывный жест, и счастливчик начинал буравиться навстречу; охрана на секунду размыкалась, и он оказывался внутри защитного кольца.
Не допущенные с завистью смотрели на идущих.
Ройтман, проходивший мимо Павла, мазнул его случайным взглядом, что-то вдруг припомнил, и сделал вялое, неопределенное движение пальцами. Похожее на школьную разминку: мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Саларьев ответил таким же движением, дескать, да, конечно, здравствуйте, Михал Михалыч.
— Что ж вы стоите? Они — уйдут — туда! — завистливо и уважительно сказал мужчина с леденистым взглядом.
— Куда — туда?
— Туда — туда. Вы что, не понимаете? Там третий зал!
Услыхав про «третий зал», окружающие стали быстро, остро двигаться, как шестеренки, и больно выпихнули Павла на дорожку.
6В этот загадочный зал Павел вошел одним из последних; дверь плотно затворилась; сразу стало тихо. Так бывает тихо в кабинете, ранним утром или поздней ночью: спокойно светит настольная лампа, книжные полки в тени, на улице ни зги, все спят. По глухим коврам бесшумно разбредались приглашенные. За барной стойкой не было официанта; каждый наливал себе, и молча отходил в сторонку. По центру были накрыты столы, мест на сорок, максимум на пятьдесят. За столы пока что не садились; брали мелкие закуски, отходили.
Часть обширной комнаты была освещена высокими торшерами; матовые белые потоки света поднимались к потолку. Другая половина растворялась в полумраке, напольные лампы мерцали желто-синим, как гаснущее пламя на конфорке. Молодцеватый губернатор, так непохожий на их долгородского жирного пентюха, неохотно пил коньяк и въедливо смотрел на двух своих помощников. Они молчали, и он тоже не говорил ни слова. Англичанин уселся к публике спиной, положил ноги на подставочку и, кажется, пытался задремать. Ройтман в дальнем уголке беседовал, вяло шелестя губами, со своим партнером, Мельманом; у Мельмана были светлые игривые кудряшки, голубые нервные глаза, сам он весь какой-то потревоженный и подростковый, отвечая, нервно сглатывал.
Не было ни Юлика, ни пестрых девушек, ни скучных женщин в деловых костюмах. Зато его попутчица — была. Алла сиделе рядом с некой важной дамой, из начальниц, и вежливо кивала в ответ на безостановочное шелестение. Ей шло темно-серое платье с жемчужным отливом; в этом приглушенном свете она казалась даже симпатичной. Павел страшно обрадовался и, нарушая общую размеренность, сделал несколько шагов навстречу. Два человека из экономического класса попали в царство избранных, им есть о чем между собой поговорить. Но Алла заметила его порыв и не пригласила жестом подойти, а просто помахала рукой: приветствую, и стойте, где стоите. Павлу ничего не оставалось, как переместиться в дальний угол.
Через час англичанин очнулся, встал во весь свой неудобный рост; губернатор скривился: англикосы вечно лезут первыми. Но тоже встал. За ним поднялись остальные. Губернатор зачитал короткую пустую речь. Ройтман тонким голосом, с ужасной дикцией, пробормотал спасибо всем, и первому лицу, и что он ценит, и конечно, и так далее. Англичанин, с интонациями провинциального актера, произнес торжественный спич. И, попросив прощения, откланялся: чересчур большая разница во времени.
Как только дверь за англичанами закрылась, губернатор скинул пиджак, выщелкнул черные запонки с холодной платиновой окантовкой, с удовольствием хлопнул в ладоши, плотоядно потер их и громко сказал:
— Ну что, теперь пора за стол? По-нашему, по-русски? Хлебосольно?
Следуя какому-то неписаному правилу, женщины сразу встали и ушли, вместе с ними Алла; мужчины устремились к столам.
7Гости расходились не на шутку. Солидные, подсушенные жизнью мужики, выстроившись в летку-енку, вскидывали ноги в дорогих штиблетах, громко пели вразнобой:
в нашим — доме — пасилился — за-ми-ча-тиль-най — сасед
Допев и доплясав, полусогнулись, уткнулись лбами в спины впередистоящих, разом выкинули руки в обе стороны, получился настоящий самолет.
— Это чьи поля? — голосом задорного мышонка пропищал директор меднорудной шахты.
— Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса! — хором прокричали остальные.
— А это чьи владения? — пискнул начальник налоговой.
— Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса! — развеселая колонна накренялась, тревожно жужжала, снова ложилась на курс.
— Тут чье хозяйство?!
— Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса!
Губернатор и Ройтман тихо, затаенно улыбались; остальные бескорыстно хлопали в ладоши.
На подиум поднялся гендиректор комбината, как все торинские начальники, сухой, высокий, со вздувшимися венами на бритом черепе: он напоминал анатомический рисунок, на котором обозначены сосуды и сухожилия. Взмахнул рукой (очень узкая ладонь, суковатые длинные пальцы, того и гляди оторвутся):
— Оркестррр! Нашу, любимую!
Музыканты, все в черном, вышли под единственный софит, деловито поклонились, крючковатый дирижер вонзил свою палочку в воздух, и понеслась знакомая мелодия.
— Песня о сексе!
Гендиректор приятно запел:
