Но он, рассмеявшись, шутливо ответил, что в такую погоду всегда все не ладится. Он явно уклонялся от откровенного разговора, и Кэтрин это поняла. Нахмурившись, она внимательно взглянула ему в глаза. На столах не было скатертей. Ножи были похожи на кухонные. Зато счет, к неудовольствию Макэлпина, тут же вспомнившего свои гостиничные расходы, оказался вполне внушительным.
— Джим, так что же это?
— Что такое?
— Не знаю. Вы все время где-то далеко. Где вы были, когда мы смотрели хоккей?
— Рядом с вами, на скамейке, — ответил он, пытаясь засмеяться.
— Нет, в мыслях. Где вы были мысленно?
— Я не понимаю вас.
— Вас выдают глаза. Все время выдают глаза. Вы смотрите куда-то мимо моего лица и не слушаете меня.
— Да полно, Кэтрин, что за выдумки?
— Прекрасно, а о чем вы думали сейчас?
— Об одной лошади.
— О лошади? О чьей лошади?
— Вольгаста, — слабо улыбнулся он. — О белой лошади Вольгаста.
— Вольгаст? Этот хам? Он что, стал вашим букмекером?
— Нет. Просто была когда-то одна белая лошадь, и Вольгасту очень хотелось стать ее хозяином.
— Если бы Вольгаст купил лошадь, ее бы очень скоро — перестали допускать к бегам. Он непременно продавал бы каждый заезд.
— Нет, то была не беговая лошадь. Просто белая лошадь. Он ездил на ней.
— Кому интересны его поездки?
— Мне пришло в голову, что у каждого из нас есть своя белая лошадь. Ее можно назвать как угодно — собственность, опора, мечта… Такая лошадь есть у вашего отца, есть у меня, и у нашего соседа, и у соседки…
— Ну и…
— Очень жаль бывает, когда твою лошадь кто-то уведет.
— Поэтому-то раньше и стреляли в конокрадов, — пошутила Кэтрин. — Право же, Джим, вас нынче совсем не поймешь.
— Я не исключаю, — сказал он полусерьезно, выжидательно поглядывая на нее, — что полного взаимопонимания между нами никогда не будет.
— И мы разминемся, по сути дела, так и не встретившись? — тихо сказала она.
Ей вспомнилось, как он сказал ей после вечера у Мэрдоков, что они навсегда останутся добрыми друзьями; милая интеллектуальная дружба, как это нестерпимо унизительно! Он и сейчас поругивает омара и жалуется на сквозняк лишь для того, чтобы еще больше от нее отдалиться. Кэтрин мучило бездействие, она хотела узнать, кто их разъединяет, и ринуться в бой. Неведение ее связывало, она чувствовала себя чужой, посторонней, от этого с каждым днем все больше углублялась пустота, в которой изнывали ее ум и сердце, а боль делалась еще мучительнее из-за необходимости ее скрывать.
Выйдя на улицу, они перешли на другую сторону и, с трудом пробираясь сквозь глубокий снег и безуспешно пряча лица от ветра, махали проносящимся мимо такси. Пронзительно свистящий ветер и невыносимая стужа мешали двигаться. Чтобы легче было идти, он взял ее под руку. Было двадцать градусов мороза. Никогда не надевавший теплого белья Макэлпин и Кэтрин, на которой были нейлоновые чулки, невольно крепко прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Но мучительная неловкость все сильнее тяготила их, и под конец Кэтрин, не выдержав, предложила забежать на минутку в старую гостиницу Форда. Они юркнули в теплый вестибюль и даже заулыбались, довольные, что смогут стоять порознь…
Устроившись возле дверей, они решили подстеречь такси, которое высадит возле гостиницы каких-либо пассажиров. Ждать пришлось недолго. Через пять минут они были в «Шато». Кэтрин заставила Макэлпина зайти, чтобы одолжить у ее отца какую-нибудь шляпу. Мистер Карвер, представший перед ними в синем халате в горошек, посмеиваясь, извлек свою черную фетровую шляпу, точно такую же, как та, которую потерял Макэлпин. Шляпа пришлась впору.
— Носите на здоровье, — сказал мистер Карвер. — Обладатели таких вот черных фетровых шляп всегда могут поменяться ими друг с другом.
Было решено, что в такую погоду грех не выпить на прощанье. Макэлпина попотчевали четырьмя рюмками крепкого Дьюара, по две рюмки на каждый квартал, отделявший «Шато» от гостиницы, после чего он вышел на улицу в шляпе мистера Карвера.
Теперь Макэлпину было и весело и тепло. Но он побоялся, как бы порыв ликования не привел его на Крессент-стрит, где он мог оказаться в глупом положении, если Пегги не одна. Поэтому из вестибюля «Ритца» он позвонил в ресторан «Шалэ» и осведомился, не у них ли Фоли. Тот, разумеется, был тут как тут, и когда Макэлпин объяснил ему, что не хочет видеть Вольгаста, они условились встретиться в «Курятнике» на Сент-Катрин и выпить кофе.
Просто поразительно, как весело и — невзирая на мороз — как тепло ему было, когда он добирался до улицы Сент-Катрин. А в «Курятнике» его дожидались Фоли и капитан третьего ранга Стивенс, и эти двое, кажется, тоже пребывали в превосходном настроении. Они заняли столик и заказали пирожки с цыпленком и чашку кофе для лучезарно улыбающегося Макэлпина.
— Вы не заметили, у меня новая шляпа, — сказал он.
Его вдруг замутило от жары, он уверен был, что от жары, а не от дивного виски мистера Карвера, и, сказав «прошу прощения», он вышел, чтобы спуститься в уборную. Лестница была крутая, но Макэлпин не упал. С непостижимой легкостью он добрался донизу и заперся. Его не вырвало; он сел и погрузился в глубокую задумчивость. Кто-то сердито дергал дверь. В конце концов Макэлпин вышел и с поклоном пропустил в кабинку белого, как полотно, незнакомого мужчину, которого бережно поддерживал дюжий моряк, сверкнувший на Макэлпина недобрым взглядом.
Окинув глазами лестницу, Макэлпин понял, что ему по ней не взобраться. Привалившись к умывальнику, он стал терпеливо ждать помощи, с бледной улыбкой поглядывая на свирепого моряка.
Через несколько минут к нему спустился Фоли.
— В чем дело, Джим? Там уже принесли наши пирожки.
— Кажется, мне все-таки придется зайти сюда, — ответил Макэлпин, кивнув в сторону кабинки.
— Так зайди, — сказал Фоли и принялся дергать за ручку.
— Постой, друг, — вмешался моряк. — Занято.
— А моему приятелю туда нужно, — сказал Фоли и сердито тряхнул дверь.
— Там сейчас мой приятель.
— А мой, выходит, должен торчать тут до утра? — запальчиво произнес Фоли. — Пусть твой приятель катится ко всем чертям.
— А твой пусть не торопится, — сказал моряк.
— Еще чего! Твой-то точно уж не торопится.
Моряк и Фоли распалились и, злобно блестя глазами, начали воинственно подталкивать один другого. Фоли рвался в бой. Но Макэлпин потянул его ослабевшей рукой за плечо.
— Я уже был там, Чак, — шепнул он. — Без толку. Я сейчас просто собирался с силами, чтобы подняться наверх. У тебя пирог остынет.
— Я не нужен тебе тут?
— Мой привет капитану третьего ранга. У него тоже стынет пирог.
— Ладно, даю тебе пять минут, — сказал Фоли и стал быстро подниматься по ступенькам.
Бледнолицый в конце концов вышел и верный моряк потащил его в зал. Макэлпин остался один перед лестницей, тоскливо разглядывая уходящие вверх ступеньки. Он таких крутых в жизни не видел. Смог бы он подняться, и все стало бы хорошо. Пегги бы ничто тогда не угрожало. Кончились бы ее метания. Она признала бы его.
Он взялся за перила, поставил ногу на ступеньку, сосредоточенно взглянул вверх, и в этот миг кристальная ясность мысли неожиданно сменила тот сумбур, что царил у него в голове после разговора с Вольгастом. Пегги не запугаешь и не разубедишь. Ни то, ни другое на нее не подействует. Ей безразлично мнение Вольгаста и Уэгстаффа, и даже враждебность всего города, зато не безразличен ей он сам, Джеймс Макэлпин. Откуда он это взял? Да ведь те часы, которые он каждый день проводит в комнатке на Крессент, стали частью ее жизни. В постоянной и тайной борьбе он одерживал победы, такие мелкие, неуловимые, что и сам почти не заметил их. Главное — всегда быть в ее комнате, когда Пегги приходит с работы. Он стал взбираться вверх. Подняв голову, вперив пристальный взгляд фанатика в верхнюю ступеньку, он поднимался медленно, с тяжелой и непоколебимой решимостью, так, словно лестница вела прямо в комнату на Крессент-стрит.
Сидя в комнате Пегги, он разработал целый план, как исподволь завладеть воображением девушки. На ее бюро он начал оставлять набросанные скорописью заметки. Он подсовывал их, как приманку, надеясь рано или поздно пробудить ее любопытство. Каждое утро, входя в комнату, Макэлпин бросал взгляд на свои записи и однажды обнаружил нацарапанный на полях вопрос: «Что это за тарабарщина?»
— Ага, сработало! — радостно вскрикнул он.
Когда Пегги вечером пришла с фабрики, он объяснил ей, о чем шла речь в заметках. Начался спор; Макэлпин пылко взывал к логике, но в действительности он взывал к сердцу Пегги.
На следующий вечер Пегги прямо в комбинезоне, еще не успев разоблачиться, принялась разоблачать его аргументы. Она во всем полагалась на внутреннее чутье. Ничего не принимала на веру. Макэлпин злился, выходил из себя, но спор доставил ему истинное наслаждение. У него мелькнула мысль, что если Генри Джексон действительно хочет стать драматургом, то для него было очень полезно обсуждать свои идеи с Пегги. Она заставляла на все взглянуть по-новому.
