— Всего лишь четверть часа назад она остановила меня прямо на Пил-стрит.
— Прямо на Пил-стрит, — повторила девушка и, недоверчиво на него взглянув, отложила пилочку. — Отчего же она вас остановила? Вас-то почему?
— Я ведь ваш друг. Эта женщина тревожится из-за мужа. Для вас это новость? — язвительно спросил он. — Ой, Пегги, бога ради, Пегги, как же можно быть такой бесчувственной? Что вам так уж неймется одержать верх над жалкой пожилой толстухой… так уж хочется, чтобы она, бедняга, вас возненавидела? Говорить прямо на улице о таких вещах с незнакомым человеком…
Тут он осекся и побледнел: Пегги медленно встала, подбоченившись и насмешливо щуря глаза.
— Я знал, что вас трудно растрогать, — сказал он сердито. — Но что вы будете вот так смеяться, все-таки не ожидал.
— Но я смеюсь не над миссис Уилсон, я смеюсь над вами.
— К этому я привык.
— Ой, не лукавьте, Джим!
— Значит, это я лукавлю? Забавно!
— Вам это кажется забавным, Джим? Так вот что: я не верю в ваше благородное негодование, — сказала Пегги. — Рассердились вы совсем не оттого, что вам жаль миссис Уилсон. Я знаю, что вас заело. Вас унизили. Толстая чернокожая женщина посмела вас остановить. Какая наглость! Сцапать среди бела дня мыслителя, который собирается освещать мировые проблемы в газете «Сан» и дружит с Карверами, сцапать такого человека прямо на улице и втягивать его в сердечные дела толстухи негритянки. И ведь кто угодно мог увидеть вас. Какой стыд!
— Да, — сказал он резко. — Мне было очень стыдно.
— Но вы сочувственно отнеслись к бедняжке?
— Надеюсь, что так.
— В этом можно не сомневаться. Вы мило с ней побеседовали. В полном смысле слова по душам. Как вам показалось, Джим, миссис Уилсон — тонкая натура? Ну, скажем, полагаете ли вы, что ей понравился бы наш Матисс?
— К чему вы клоните?
— Эти негры — непостижимые существа. Знаете, у нас тут есть один негр-лифтер, жена которого любит Матисса.
Она старалась побольнее его ранить, показывая, как легко проникнуть посторонним в этот мир, созданный им лишь для них двоих. С обидой взглянув на нее, он опустился на кровать, и боль, которую Пегги прочла в его взгляде, тут же заставила ее раскаяться.
— Джим, послушайте, — сказала она. — Мне же не нужен муж этой женщины.
— Теперь-то, может быть, и нет…
— А раньше что, по-вашему?
— Но он ведь думает…
— Верней, его жена.
— Если муж думает, что ничего не выгорит, жена об этом узнаёт.
— Он что-то там думает. Она тоже. Вы тоже. А вот о чем думаю я — никому дела нет. Впрочем, я с себя ответственности не снимаю. Бедняга, как же ей, наверно, тяжело. Я-то всего лишь зацепка. Ладно, Джим, — сказала она твердо, — я постараюсь, чтобы у миссис Уилсон больше не было причин тревожиться.
— Вот как? Вы, правда, хотите ее успокоить?
— Конечно, Джим.
— Однако вас совсем не занимало, что о вас думает Вольгаст.
— Да, это так.
— Почему? В чем разница?
— Мне безразлично, что обо мне думают. Но миссис Уилсон… из-за меня у них разлад в семье. Это нехорошо. Нужно найти какой-то выход.
— И я уверен, что вы его найдете, — сказал он.
У него словно гора свалилась с плеч, и сейчас он искренне удивлялся, как он мог принимать ее равнодушие к общественному мнению за равнодушие к людям.
— Да, я правда чувствовал себя униженным, — признался он. — Я не хотел, чтобы эта женщина подходила к нам, говорила о нас.
— Нет, нет, миссис Уилсон вас не раздражала, — возразила Пегги, беря его руку и водя пальцем по ладони. — Вам было жаль ее. Конечно, вы немного смутились, вы встревожились из-за меня, но вы ведь такой добрый, что вы и ей посочувствовали. Этим вы мне и нравитесь, Джим.
Прикосновение ее руки было ласковым, и глаза смотрели нежно. Она впервые призналась, что он ей дорог, впервые к нему приласкалась. Он был тронут.
— Не знаю я, как быть с миссис Уилсон, — сказала Пегги. — Я пробовала с ней подружиться, но, понимаете, Джим, она принадлежит к особому разряду женщин. Такие из супружества делают ад. Она собственница; ей нужно, чтобы жизнь мужа целиком и полностью принадлежала ей. Если муж с кем-нибудь дружит, для нее это невыносимо, пусть даже с мужчиной, с товарищем по оркестру. Когда муж приводит гостя в дом и с увлечением с ним разговаривает, ей хочется их рассорить. Если он уйдет к приятелям поиграть в карты, она сходит с ума от ревности и в ожидании его, наверное, трясется весь вечер где-то в углу. Джим, вы встречали таких женщин?
— Да, — ответил он смущенно, вспомнив Кэтрин.
Ему хотелось бы продолжить спор, но он знал по опыту, что все его доводы разобьются о ее коварное простодушие, ту единственную черту, за которую осуждал.
— Такие женщины опасны, — предупредил он. — Две лишние рюмки джина, и она себя так распалит, что только держись. Что ж, — добавил он со вздохом, раз вы все поняли, так и чудесно. Пусть это теперь будет вашей заботой. Я умываю руки. Вы, я вижу, куда-то собираетесь…
— И, кстати, уже опаздываю, — сказала Пегги, взглянув на ручные часики.
— Не стану вас задерживать. — Он взял шляпу. — В том конверте эстампы. Пришпильте их на досуге.
— Нет, — ответила она, выходя вслед за ним в прихожую. — Я подожду, пока вы снова придете, Джим. Мы сделаем это вместе.
Она проводила его до входной двери и, взяв за пуговицу пальто, принялась ее крутить.
— А знаете, Джим…
— Да?
— Мне что-то не хочется сегодня уходить. — Она подняла на него взгляд, сама удивившись тому, что сказала. — Ну да ладно, — добавила Пегги, тут же подавив желание не расставаться с ним. — Мы ведь скоро увидимся?
— Да.
Его сердце бешено заколотилось. Пегги впервые призналась, что сидеть вместе с ним дома для нее приятней, чем уйти. Если бы он стал ее упрашивать, настаивать, он, возможно, вынудил бы ее согласиться провести этот вечер с ним. Но он боялся, что уговоры вызовут у нее бессознательный протест.
— Мне очень жаль, что вам нельзя остаться, — сказал он и легко прикоснулся губами к ее щеке. Пегги медленно поднесла к щеке руку и кивнула. Он замер от счастья: здесь, в этой полутемной прихожей между ними было заключено тайное соглашение.
— Доброй ночи, Джим.
— Доброй ночи, — ответил он.
Не чуя под собою ног от радости, он остановился на ступеньках в глубокой тени. На улице стало гораздо мягче, но синоптик был прав, снег продолжал идти. Он сыпался и на Макэлпина, который, стоя на ступеньках, надевал перчатки, и на какого-то прохожего, показавшегося из-за угла. Когда Макэлпин вышел на свет, прохожий, наверное, его заметил, он пошел медленнее, потом остановился и закурил сигарету, отвернувшись, очевидно, для того, чтобы его лицо не осветил огонек спички. Он ждал, когда уйдет Макэлпин. Но при этом допустил ошибку: повернувшись, медленно побрел назад.
Заметив это, Макэлпин двинулся следом. Незнакомец ускорил шаги, он явно не хотел, чтобы его узнали, а это значило, что шел он к Пегги. Острая враждебность к этому человеку — черному ли белому — все равно — охватила Макэлпина; уж очень он поторопился испортить радость первого полупризнания.
Но Пегги никого не ожидала, она сама собиралась уйти; уж не миссис ли Уилсон его подослала, чтобы застращать соперницу? — думал Макэлпин, догоняя незваного гостя. Жуткие типы. Да, времена дяди Тома прошли. Не спуская глаз с широкой спины незнакомца, Макэлпин догонял его. Он был уверен, что этот человек принес беду, которой он давно страшился. Макэлпину казалось, что он уже и раньше где-то видел этого человека. Сквозь кашу снежинок он не мог разобрать на расстоянии двух десятков шагов — Мэлон это, или Уэгстафф, или Вольгаст, или кто-то совсем незнакомый. Но вот мужчина свернул за угол и затерялся на Сент-Катрин среди таких же засыпанных снегом фигур.
Кто же это был? Возможно, он еще вернется, предположил Макэлпин. Он прошел по улице назад, миновал дом, в котором жила Пегги, и, перейдя через дорогу, остановился у фонарного столба, откуда начал наблюдать за дверью девушки. Он забыл поднять воротник пальто, и мокрый снег таял, стекая ему за шиворот, но, поглощенный ожиданием, он ничего не замечал.
Вскоре вышла Пегги и заторопилась в сторону улицы Сент-Катрин. Вот она скрылась за углом, где, мерцая сквозь завесу падающего снега, горели фонари. Во взбудораженном воображении Макэлпина белые фигуры прохожих превратились в призраков, которые скитались в мире теней, и когда девушка исчезла среди них, его сердце ёкнуло и он почувствовал, что его лихорадит от тревоги.
Чем больше Макэлпин раздумывал, тем вероятнее ему казалось, что человек, которого он видел на Крессент, был Вольгаст. Утром он ненадолго забыл свои тревоги: в «Сан» появилась его первая колонка. Газету Макэлпину принесли прямо в номер, и вот она наконец-то, долгожданная восьмая колонка на редакционной странице под заголовком «Мнение одного человека». Редакция сообщала, что статьи под этой рубрикой будут появляться трижды в неделю. Что ж, корни пущены. Он внимательно прочел свою статью, потом оделся, вышел, еще раз выпил кофе, еще раз перечитал статью и с газетой в кармане, довольный и беззаботный, зашагал по улице.
