Страх как своевременно…
241
— Зря насмешничаешь, Андрей. Видишь ли, по некоторым источникам выходит, что Прометей был наказан — за любовь.
— Значит, не по уголовной статье проходил,
вороватый сынишка богини правосудия…
Барыбин выдержал паузу:
— Прометей был прикован к скале вовсе не за похищение материального огня. А за любовь к Афине. Даже не так… Орёл, в общем, клевал его печень за то, что этот небесный огонь чистой — божественной! — любви он взял, да и принёс обычным, ничтожным людям… До этого такой любви они не знали: она была доступна только богам… Люди знали другую любовь — животную, спортивную, артистичную, похотливую, изощрённую, но — не божественную. Не огненно-чистую. Не высокую. Вот о каком огне шла речь в мифе! Тем-то Прометей и вызвал гнев богов… Я же говорил, что это тебе не понравится. Не в твоём, так сказать, вкусе.
— А… Понятно. Тебе доступно пониманье тончайших ассоциаций — в отличие от меня, циничного. Циничного любовного спортсмена. Кентавра. Разнузданного жеребца. — Цахилганов, озлившись, скрипнул зубами. — Но я — не только жеребец, Миша. Понимаешь? И мёртвые сперматозоиды — не наказанье мне, за разнузданность, а просто…
просто нелепая случайность.
242
Реаниматор смутился от жёсткости его тона. И Цахилганов отметил это удовлетворённо.
О, Барыбин был всего лишь контрабас,
почти что фон.
Фон для инструментов куда более ярких.
Но даже когда тучный Мишка вздыхал невпопад,
приглушённый вздох его
придавал происходящему
некую глубинную многозначительность.
А всякому слушающему припоминалось тогда с трудом что-то не понятое, давнее,
но весьма, весьма важное —
про — пузыри — земли — что — ли — в — общем — нечто — эдакое…
Потом Барыбин посмотрел на Цахилганова с лёгким удивленьем — и задумался:
про мёртвые сперматозоиды он будто и не слышал…
— Боюсь, ассоциации у нас разные, — вздохнул Барыбин. — Печёночники… Это всё у них от долгого, чрезмерного терпенья…
незаслуженных обид.
243
— Каждый больной, лежащий под этими капельницами, представляется мне прикованным, — решительней заговорил реаниматор. — Раньше он был неизбежно прикован к земным житейским обстоятельствам, как к скале, потом — к этой кровати. Видишь ли, я делал опросы, не вполне общепринятые, для докторской, на которую нет времени… У таких больных в судьбе присутствует одна и та же картина: супружеская верность, жертвенная преданность с их стороны — и супружеские измены им в ответ: хамство и прочее…
Получается, что данная болезнь есть спрессовавшаяся, невысказанная, многолетняя душевная боль…
Цахилганов лишь усмехнулся, однако промолчал.
— Не правда ли, любопытная закономерность?.. Андрей, здесь оказываются люди, которых всё время предавали! — Барыбин указал на реанимационную кровать коротким стеснительным жестом. — Когда я слушаю их бред во время ночных дежурств, не на этой стадии, а чуть раньше, то думаю иногда: должно быть, всякий, принёсший на землю небесный огонь чистой, божественной, любви, расплачивается за это своей печёнкой. Он должен получать такую же любовь в ответ, ан нет: такая слишком редка… Ну? Что? Что скажешь?..
Цахилганов поморщился слегка и не ответил.
— В полнолунье они бредят особенно сильно и говорят много, связно, — словно оправдывался реаниматор. — Кажется, на этот диагноз обречены те, кто слишком хорош для теперешней жизни и кому она не соответствует. Понимаешь?.. Гнев богов понятен: Прометей бросил высокую любовь под ноги людям, на свинское попрание и надругательство.
— Что ж. Логично,
— нельзя — преступно — было — давать — низким — существам — такую — любовь — болван — он — этот — вор — отбывавший — наказание — на — солнечном — Кавказе…
244
— Ну, что ж ты, Андрей, не смеёшься над моими словами? Пора! — развёл руками Барыбин, вздыхая.
— …А ты помнишь, как она меня любила? — с надеждой спросил вдруг Цахилганов — и крайне удивился своему вопросу. Он заволновался, затосковал и отодвинул табурет ногой, вставая. — Она ведь любила только меня!
Реаниматор быстро кивнул, соглашаясь без охоты:
он, кажется, вознамерился поскорее уйти…
— Помнишь ты, как сильно мы любили? — Цахилганов просительно заглянул в глаза Барыбину, ухватив его за рукав. — Там, в Ялте, перед свадьбой? Ты же видел. Ты был рядом… Мы не могли с ней отойти друг от друга. Ты помнишь?
— Конечно, помню, — перебил Барыбин сумрачно. — Я… видел. Другие видели… Все. Тебя это, по-моему, даже как-то… развлекало.
— Да что ты в этом понимаешь! — разозлился Цахилганов.
— Я?! — удивился Барыбин — и заморгал белёсыми ресницами, как незаслуженно и сильно наказанный ребёнок. — Это я-то что понимаю?!.
245
Они идут, обнявшись, Цахилганов и Люба, по Ялтинскому жаркому базару, а низкорослый татарин, голый по пояс, протягивает и протягивает им в ладонях лучшие персики,
неудобно перегнувшись через прилавок…
— Мы с ней не могли не обниматься. Так нас тянуло друг к другу…
— Прекрати, — поморщился Барыбин. — Тебя несёт. Ты похож на лунатика.
Он не хотел смотреть в прошлое вместе с Цахилгановым… В счастливое для Цахилганова прошлое…
Но Цахилганов говорил — и видел. И насильно заставлял видеть Барыбина:
персики сияют,
пушистые, как только что вылупившиеся цыплята,
а рядом продают из лукошка цыплят,
похожих на пищащие персики.
Но что молодому Цахилганову персики и цыплята,
— приподняв — её — лицо — ладонями — он — прикасается — губами — к — чутким — уголкам — Любиных — губ — благодарно — вздрагивающих — губ — прикасается — опять — опять — опять — опять.
Татарин, протягивающий персики, ждёт в светлой печали, кротко склонив к плечу бритую голову
и не отрывая глаз
от влюблённых.
246
— …Мы целовались, даже когда переходили дорогу! — заново изумлялся Цахилганов. — Останавливались на проезжей части — и обнимались. Мы были как в жару, как в огне,
— потом — они — засмеялись — ни — от — чего — юная — Люба — и — Цахилганов — и — взяли — эти — персики — не — заметив — того — Цахилганов — и — Люба —
…да, правильно — в огне. В сухом, летучем огне, струящемся меж телом и телом, меж пальцами — и пальцами, меж взглядом — и взглядом.
Они уходили по базару, обнявшись,
забыв про базар, про татарина –
и про мрачного, неспокойного Барыбина, плетущегося следом.
— …Мы, мы пылали в чистом сухом огне немыслимого блаженства. Невыносимая, нескончаемая пытка блаженством, она не прерывалась, Мишка!
…А Барыбин, помнится, всё пытался заплатить — за солнечные чудесные персики, которые они так бездумно уносили. Но благодарный татарин смотрел влюблённым вслед — неотрывно. И узкие глаза татарина были влажны от высокой, горькой печали. И на голой тёмной груди его синела, разбегалась вширь,
кричала всему базару, вопила
кривая синяя наколка –
года идёт а щастья нет!
247
— …Мы задыхались от нежности друг к другу, — измученно бормотал Цахилганов, забыв, где он. — Мы сгорали… от нежности…
Барыбин, протягивающий деньги без толку, засмотрелся на татуировку с участием. Господи! Года! Идёт!! А щастья!!! Нет!!!! Нет!! Нет! Нет. Нет…
— Да… Огонь. Огонь возникал от взгляда — и взгляда, — разговаривал сам с собою Цахилганов. — Да. Взгляд переливался во взгляд…
Вдруг буквы содрогнулись: разгневанный татарин замахал на Барыбина руками! Татарин прогонял его с деньгами прочь! Прочь! И, рассерженный видом денег, смешно, часто топал ногами в мягких кожаных ичигах!..
— Оторваться нам друг от друга было… невозможно…
Они смотрели сейчас в разные стороны: мрачный, подавленый Барыбин — и Цахилганов с неподвижными, дико светящимися глазами.
— Люба… — видел он жену прежней.
Она умела так поворачиваться, что её висок нечаянно касался его губ — и прижимался слегка, на одно только мгновенье, а потом был где-то рядом, но до него нужно было тянуться, и хотелось тянуться — тем сильнее, чем дальше он сиял, бледный, доверчивый, скрывающийся то и дело под прядью волос, подвижной, летящей…
— Мы тогда разучились переходить через дорогу. Включался красный свет, а мы не видели этого, потому что… — потерянно смеялся Цахилганов — и задыхался. — Потому что… мы… сгорали… друг… в друге… А машины даже не сигналили! Они останавливались, они замирали… И мы шли как боги…
