Снова Славкин голос:
– Поуправлять хочешь?
Я недоверчиво смотрю на его затылок:
– Ты мне, что ли?
– А кому же еще? Поставь ноги на педали.
Нагибаюсь, смотрю на педали, потом осторожно всовываю ноги под ремешки.
– Поставил? – спрашивает Славка. – Теперь возьми ручку управления.
Беру.
– Ручка управления, – говорит он тоном преподавателя, – служит для управления элеронами и рулем высоты. Ручку от себя – самолет идет вниз, ручку на себя – вверх, ручку влево – левый крен, ручку вправо – правый. Педали служат для управления рулем поворота. Чтобы повернуть влево, надо координированным движением дать ручку влево и левую ногу вперед. Boт так.
Ручка и педали чуть шелохнулись, самолет накренился, горизонт поплыл вправо мимо Славкиной головы.
– Понял? – спросил Славка и выровнял самолет.
– Понял, – сказал я.
– Ну давай, шуруй.
Я взял и, недолго думая, двинул ручку влево к борту кабины и тут же бросил ее, потому что самолет чуть не перевернулся – левое крыло оказалось внизу, а правое уперлось в небо. Потом крылья описали обратную дугу, самолет покачался и пошел ровно.
– Ты что, ошалел? – испуганно сказал Славка.
– Ты же сам сказал – ручку влево, ногу вперед.
– Я сказал, – проворчал Славка, – надо чуть-чуть, еле заметным движением. Хорошо, что аэродром далеко, а то руководитель полетов сделал бы замечание.
– Ты извини, я не хотел, – сказал я.
– Ничего, обошлось, – сказал Славка и закричал: – «Альфа», «Альфа», я – тридцать первый, вошел в зону, разрешите работать!
Работать ему разрешили.
Я посмотрел на стрелки высотомера – прибора, похожего на часы. Маленькая стрелка стояла на единице, большая на двойке. «1200 метров», – сообразил я.
– Сейчас будем делать восьмерку, – сказал Славка. – Сперва левый вираж на триста шестьдесят градусов, потом правый. Вон видишь, на горизонте телевизионная вышка? По ней будем ориентироваться.
Я посмотрел вперед и увидел в дымке город – бесчисленное количество серых коробочек. Вышки я не увидел.
Правое крыло плавно поползло вверх, все выше и выше, я подумал, что самолет сейчас перевернется, вцепился в подлокотники сиденья, но крыло остановилось почти вертикально, и горизонт пополз вправо. Неимоверная тяжесть вдавила меня в сиденье. Такое ощущение, будто к ногам и рукам привязали двухпудовые гири, а щеки вместе с ушами ползут к плечам.
Славка поворачивает ко мне расплывшееся от счастья лицо.
– Ну как, жмет?
– Жмет немного, – бодрюсь я, еле двигая отяжелевшей челюстью.
– Это что, – говорит Славка, – ерундовая перегрузка. Вот на реактивных – там жмет. Переходим в правый вираж.
Правое крыло падает вниз, левое занимает его место над головой. Снова перед глазами плывет горизонт, но теперь уже в другую сторону.
Самолет выходит из виража, выравнивается.
– Петля! – коротко объявляет Славка.
Я не могу передать все свои впечатления, не могу рассказать, как все это было. У меня для этого не хватает слов.
Были петли и полупетли, бочки правые и левые, боевые развороты и перевороты через крыло. Не всегда я мог понять, где верх, где низ. Земля и небо менялись местами. Иногда казалось, что самолет висит неподвижно, а вселенная вращается вокруг его оси.
Потом наступило затишье, и все встало на свои места. Земля была внизу, небо вверху – даже не верилось.
– Хочешь еще поуправлять? – спросил Славка.
– Еле заметным движением? – спросил я, приходя понемногу в себя.
– Теперь наоборот. Можешь показать все, на что способен. Поставь ноги на педали, возьми ручку. Когда я скажу «пошел», возьмешь ручку на себя до отказа, а левую ногу до отказа вперед. Не резко, но энергично. Понял?
– Понял.
Славка убрал газ, стало тихо. Скорость падала, самолет терял устойчивость – покачивался и проваливался вниз, «парашютировал».
– Пошел!
Я что было сил рванул ручку на себя и двинул вперед левую педаль. Самолет взмыл вверх, встал почти вертикально и вдруг рухнул на левую плоскость. Беспорядочно вращаясь, рванулась навстречу земля. Я испуганно бросил ручку, схватился за подлокотники кресла. Славка перевел самолет в пикирование, потом боевым разворотом вывел на прежнюю высоту.
– Знаешь, что ты сделал? – спросил он.
– Иммельман, – наобум брякнул я.
– Левый штопор, – объяснил Славка. – Сейчас будем правый делать. Ручку на себя и правую ногу вперед. Приготовься. – Он убрал газ, самолет снова начал «парашютировать».
– Пошел!
В правый штопор я ввел самолет более уверенно. И вот наконец мы садимся, рулим по земле. Нас встречает усатый механик. С поднятыми вверх руками он пятится назад, и самолет послушно тащится за ним. Механик остановился. Остановился и самолет. Механик сложил руки крестом, Славка выключил двигатель. Потом он выбрался на плоскость и открыл фонарь надо мной.
– Ну как ты, живой? – спросил он, заглядывая ко мне в кабину.
– Голова кружится, – сказал я.
– Ну и вид, – сказал Славка. – Зеленый, как огурец. Ничего, бывает хуже. Я первый раз после зоны облевал всю кабину. Потом самому чистить пришлось.
И все-таки мне этот полет понравился. Потом я летал много и на самых разных самолетах. Летал со скоростью звука и быстрее звука, сам делал и петли, и полупетли, бочки горизонтальные и восходящие бочки. Один раз мне даже пришлось катапультироваться, когда я вошел в плоский штопор и не мог из него выйти, но ни от одного полета у меня не осталось столько впечатлений, сколько от того первого раза, когда Славка разрешил мне прикоснуться к ручке управления.
После полета я пошел искать Толика. В ушах еще стояли крики по радио, шум мотора. Перепонки болели от перепадов давления. Меня еще мутило, в ногах была слабость, а земля казалась нетвердой и зыбкой. Толик мне был нужен немедленно. Я хотел ему рассказать, как все было, как я летал, как говорил по радио, как управлял самолетом и вообще, какой я был молодец. Меня просто распирало от впечатлений.
Толик сидел в прежней позе на прежнем месте. Судя по его отрешенному виду, он отсюда и не уходил никуда.
– Ну как? – спросил он со слабо выраженным любопытством. – Летал?
– Летал, – сказал я счастливо. – Еще как летал, Толик!
– Здорово? – спросил он недоверчиво.
– Здорово, – сказал я и, пока не остыл, начал рассказывать: – Значит, так. Надеваем парашюты, садимся в кабину. Запустили мотор, проверили управление. «Альфа», я – тридцать первый, разрешите выруливать». – «Тридцать первый, я – «Альфа», выруливать разрешаю». – «Альфа», я – тридцать первый, разрешите взлет». – «Тридцать первый, я – «Альфа», взлет разрешаю»…
– Подожди, – перебил Толик, – а чего ты такой бледный?
– Ерунда, – сказал я, – укачало немного. Ты слушай дальше. «Альфа», я – тридцать первый, разрешите работать».
– Слушай, – вдруг загорелся Толик. – А что, если мы с тобой сейчас проваливаемся и перед нами голая баба, а?
– Дурак ты, – сказал я, – и не лечишься.
– Нет, ты рассказывай, рассказывай, – сказал Толик.
– Иди ты к черту.
Я махнул на него рукой и пошел в сторону стоянки. Туда подошла машина, которая должна была увезти нас в город.
Домой я вернулся около часу дня. Благодаря усилиям Толика мое возвращение прошло без скандала.
В квартире пахло распаренным бельем и мылом. Стиральная машина гудела на кухне, как самолет. Мать вышла из кухни, вытирая намокшие руки о полы халата.
– Привет, – сказал я ей преувеличенно бодрым тоном. – Как вы тут без меня живете?
– Валера, – спокойно сказала мама, – в следующий раз, когда ты захочешь ночевать у товарища, я бы хотела знать об этом заранее.
– Ладно, ладно, – сказал я и прошел в комнату.
Бабушка сидела у окна и читала Библию.
Библия была у нее настольной книгой. Еще когда я был совсем маленьким, она читала мне Новый завет вперемежку с «Коньком-горбунком» и «Песней о купце Kалашникове». Помню, мне было жалко не столько самого Иисуса, сколько его ученика Петра, которому Иисус предсказал в роковую ночь, что, прежде чем прокричит петух, Петр трижды отречется от него. Так оно и получилось: трижды отрекся Петр от Христа, а потом вспомнил его слова и горько заплакал.
Потом, когда я научился читать, мне нравилось, как пишутся слова в этой книге «Ветхаго и Новаго завета». И еще нравилось, что все касающееся Иисуса писалось с большой буквы: «Истинно говорю тебе, что Человек Сей есть Сын Божий».
Не могу сказать, чтобы бабушка моя была очень набожной, хотя регулярно читала Библию и ходила иногда в церковь не молиться, а слушать, как там красиво поют, и сама порой подпевала тоненьким своим голосочком.
Вообще-то голос у нее был нормальный, но пела она всегда тоненько (слезно), и я вспоминал при этом сказку, в которой волку подковали язык.
К бабушкиным религиозным причудам я относился снисходительно, особенно после того, как в седьмом классе наша учительница химии Леонида Максимовна (она работала по совместительству внештатным лектором в обществе «Знание») посредством нескольких химических опытов неоспоримо доказала отсутствие бога. В Библию я тоже давно не верил, но то, что все, касающееся бога, писалось там с большой буквы, мне по-прежнему нравилось. При случае мне хотелось о себе самом написать в подобном стиле. Например, как меня сажали в самолет: «И взяли Его за Руки Его, посадили Его в кабину. А Плечи Его и Живот Его и все Тело Его привязали ремнями».
