Однажды, когда он так распевал, к лодке подплыло невиданное существо: голова его, с разинутым в темной воде ртом, смутно напоминала человеческую. Оно мерцало зелено-бурой чешуей, его огромные болотно-сизые глаза были наполовину прикрыты полупрозрачными веками а сквозь острые зубы лилась струйка, звонкая и переливчатая, как мелодия флейты. Жан-Малыш допел свою песню до конца, и они молча воззрились друг на друга. Человек на рыбу или рыба на человека так не глядят, так могут смотреть только родственные, глубоко понимающие друг друга души, остро чувствующие свое одиночество в непонятном и жестоком мире. Потом, приветливо подмигнув ему, загадочное существо скользнуло в глубину, и Жан-Малыш, усмехнувшись про себя, подумал: «Я стар, как горы, но никогда не смогу сказать, что все повидал, все испытал и больше делать на свете нечего: как вчера, так и сегодня мир остается для меня полной загадкой…»
От круглых, похожих на черепа подводных камней, которые Жан-Малыш огибал с помощью весла, тянулись, вились по течению длинные космы водорослей. Иногда река раздваивалась, и пирога приостанавливалась, как бы раздумывая, куда ей плыть, потом, покрутившись на месте, отдавалась воле случая — по крайней мере так казалось. Настал день, когда лодка очутилась под низким сводом, до которого можно было дотянуться рукой, потом вошла в темный сужающийся туннель с круто уходящими в глубину стенами. Жан-Малыш вспомнил предание, в котором говорилось о том, что некоторые реки Царства несут свои воды на край света, а другие впадают прямо в горло какому-нибудь богу. Теперь он истошно кричал, уже ни на минуту, даже во сне, не умолкая. Однажды ночью злой кошмар сменился волшебным сном: в неоглядных далях на головокружительной высоте колыхался над ним шелковый шатер, под серпом месяца искрились две-три звезды, лодка приближалась к песчаной отмели, покрытой несметным множеством водяных птиц с белоснежным пушистым оперением; боясь, что видение вот-вот исчезнет, Жан-Малыш наслаждался зрелищем этой луны, звезд, реки, вдруг заигравшей ослепительными блестками, этих деревьев и птиц, которых ему уже никогда не суждено будет вновь увидеть…
Ибисы, оглушительно крича, сорвались с песчаной отмели, и сразу же вокруг поднялся гомон африканской ночи. Пирога развернулась, потом уверенно заскользила вперед и, пройдя по узкому топкому рукаву, снова вышла на середину реки, которая чуть дальше широко разливалась, напоенная всеми своими притоками… И вдруг серая мохнатая пелена, будто принесенная ветром, застлала небо и начала тихо опускаться на деревья и реку. То была не легкая пепельная кисея Царства Теней, не влажный туман, какой, бывало, окутывал в начале сезона дождей солнечные земли Низких Сонанке, а густой, непроглядный мрак, от которого не жди пощады, тот самый, что медленно пал на Лог-Зомби, Гваделупу, на весь мир в тот далекий день, когда Чудовище сожрало солнце…
о том, как Жан-Малыш преодолел три моря и четыре королевства, прежде чем оказаться на оскудевших и объятых стужей землях метрополии, а также о том, как он одолел и саму Смерть, да-да, ее самую, друзья мои, хотите верьте, хотите нет.
Потом наступила ночь, а за ней другая, с настоящей луной и звездами. На берегах появились следы человеческой жизни, правда жизни давней, очень давней: дырявые, опрокинутые вверх дном пироги, лаково-черные пепелища деревень. Голова у него шла кругом, готова была расколоться, а лодка из Царства Теней преспокойно плыла вдоль высоких отвесных скал, меж которых билось эхо звериных криков. Челн плавно нес старика, а тот ничего не видел вокруг, ушел в свои думы. Но за скалами вставали скалы, за загадками крылись загадки, и так он плыл от тайны к тайне, понимая самого себя так же плохо, как окружающее. Почему, позвольте вас спросить, говорил он сам себе, время не смыло этот мир, ведь после исчезновения солнца прошли целые века… И что это за возня на берегу, откуда столько насекомых, птиц, пышных рощ, когда везде должно было бы царить холодное безмолвие?
Однажды, когда Жан-Малыш стоял на носу пироги, с берега прогремел выстрел, и он увидел свирепых воинов: одни скакали на лошадях, потрясая в воздухе ружьями, другие спешили к лодкам, ощетинившимся копьями, меча ми и дубинками. Стремительной хищной стаей вылетели стрелы и, звонко дрожа, вонзились в его грудь, но не нанесли ему ни малейшего вреда, и тогда в одной из боевых лодок выпрямился человек и, указав скрюченным, трясущимся пальцем в сторону Жана-Малыша, крикнул:
— Братья мои, смотрите! Призрак! Призрак в лодке!
Воины в ужасе отступили: кто начал бешено грести к берегу, кто кинулся в воду, спасаясь от видения, а Жан-Малыш остановил челн, развернув его поперек течения, и с горечью прокричал:
— Стойте, ну постойте же, не убегайте!
Но понял, что никто его не слушает.
— Скажите мне хотя бы, какой сейчас на земле год, какой век?
— Век… век… век… — отозвалось в ответ эхо.
Оставшись один, путник, странствующий во тьме, с удивлением глянул на свою грудь, похожую на игольную подушечку. Стрелы вонзились в плоть, не причинив страдания, и он знал, что вырвет их тоже без боли. Выдергивая их одну за другой из тела, то ли мертвого, то ли живого, а скорее всего полуживого-полумертвого, он смеялся над волшебством, которое совершила над ним из ревности Королева: он был одновременно и жив и мертв, принадлежал сразу двум мирам, оставаясь чуждым каждому из них; так странно и глупо выглядел он на земле — будто с луны свалился…
Последние дни своего плавания Жан-Малыш провел в каменном, леденившем кровь оцепенении. Он стоял в лодке посреди реки, не ведая ни голода, ни жажды, и завороженно смотрел, как его дьявольская посудина без устали обходила преграды: скалы, островки, плавающие стволы деревьев, выступавшие над водой, словно иссохшие кости. Как-то раз ему показалось, что он заметил вдали пылавший электрическими огнями большой город. Налетел шквал, лодка на миг застыла меж двух порывов ветра, и он увидел ряды многоэтажных домов, которые светились тысячами ярких квадратиков. Но течение быстро унесло челн вперед, а вода слепила яркими, как стеклянные осколки, бликами, и, когда стихия улеглась, ему уже казалось, что все это приснилось, привиделось в волшебном сиянии небесного огня…
Прошло еще несколько дней, и сквозь туман показа лось устье реки, испещренная узкими песчаными лентами дельта. Кое-где землю покрывал слой льда, а в низком лиловом небе нехотя плыла вялая луна, еле волоча свое тяжелое брюхо над самой поверхностью разбитого зеркала воды. Горизонт был закрыт огромным, глухо стонущим, как стронувшийся с места вековой лес, валом морской пены. Он уже готов был поглотить лодку, когда она выгнулась, отвесно взмыла вверх, перелетела через снежно-белый гребень, мягко опустилась по ту сторону вала… и, рассекая волны, понеслась в открытое море, будто ее гнал невидимый мотор…
Поверхность океана устилал зернистый, искрящийся серебром ковер из льдинок, и вскоре кожу Жана-Малыша покрыл студенистый иней, в котором мерцали крупинки соли. И тут ему вдруг пришла мысль птицей полететь назад, к берегам Африки: тотчас щеки его вытянулись в клюв, глаза поплыли к вискам, туловище сплошь покрылось перьями, и за спиной раскрылись огромные, будто орлиные, крылья. Но под этими крыльями оставались человеческие руки, и вся нижняя часть тела тоже была человеческой. Потом превращение двинулось вспять: через пару мгновений лишь несколько перышек осталось торчать на пояснице, и он быстро и безболезненно вырвал их из кожи.
Случалось ему теперь и бредить: то он видел себя рыбой, то слышал шепот, доносившийся, казалось, с того света, — говорок старого гваделупца, который неустанно повторял: «Эй, парень, как жизнь молодая?..»
Иногда льдинки образовывали целые плавучие горы-айсберги, они задерживали пирогу, заставляли ее плыть обходным путем. На льдинах грудились стада невиданных зверей, они тяжело переваливались на неуклюжих ластах и, завидев незваного гостя, ревели, как львы, сердито-пресердито тряся головами, будто негодующе вопрошали: «Это что за нахал такой?» Потом море совсем ожило: теперь его постоянно бороздили многопалубные корабли, чьи сирены надрывно пели в плотном тумане, не смолкая до появления первых звезд. Вдали возникали берега, совсем не похожие на африканские. Видны были портовые причалы, ангары, огни — сотни, тысячи огней, от земли до самого неба, потом вдруг появлялись черные, до блеска вылизанные временем руины, скелеты городов, залитые льдом, зеркально отражавшим звезды. И вот пришел день, когда пирога, зверино вздрогнув, приблизилась к побережью и не задумываясь вошла в устье реки. Что там творилось! Туда-сюда сновали пароходы, у некоторых было подобие плуга на носу, которым они отбрасывали лед далеко в сторону, прямо к берегу, где он вздымался серебряными горами. Потом все на миг замерло, и вот толпы белых пассажиров кинулись к бортам кораблей, указывая друг другу на диковинное, лавировавшее меж океанских гигантов суденышко, на носу которого застыл ледяным изваянием старый, величественный, как маг, чернокожий старик, прижимавший к себе, будто святыню, нечто отдаленно напоминавшее самопал…
