Вдруг лодка приостановилась, повела носом направо и налево, будто ища след. Потом решительно заскользила к длинной веренице прожекторов, чьи лучи почти скрывали город. За этим огромным светящимся щитом видна была лишь колокольня, верхушка которой терялась в прозрачной синеве неба. Наш герой закинул мушкет за плечо и уже прыгнул на причал, когда по пироге снова пробежала звериная дрожь; она круто подпрыгнула, будто лукаво кивнув на прощание, и канула на дно, словно акула прорезав толщу вод: спешила, конечно же спешила побыстрей возвратиться в свою бухточку под каменными сводами Царства…
Жан-Малыш несся наугад среди доков, нагромождений ящиков, тюков, а за ним по пятам гнались азартные преследователи. Вдруг перед ним выросла головокружительно высокая металлическая решетка. Сам собою воз ник у него в голове образ птицы, и, гонимый страхом, он тотчас взмыл ввысь на пробившихся из спины мощных крыльях, прижимая к груди человеческими руками мушкет и котомку. В размахе крылья были не меньше трех с половиной метров. Но тщетно он рассекал ими воздух, бил ими в исступлении: они не могли надежно держать его в небе. Упав на асфальт с другой стороны решетки, он вновь подскочил, описал в воздухе широкую, в сотню метров, дугу, приземлился, и так много-много раз подпрыгивал, словно резиновый мячик: слегка оттолкнувшись от земли, поднимался на высоту двух-трех этажей и вяло падал меж домов, а вокруг кричали, расступаясь перед скачущим по городу черным ангелом, белые люди…
Вот так, получеловеком-полуптицей, рвался он из последних сил к верхним этажам, не задумываясь о том, что широкие лопасти крыльев могут вдруг подвести его, исчезнуть, как это случилось у берегов Африки. Он стосковался по новостям этого света и теперь не пропускал ни одного слова на фасадах домов, на витринах магазинов, безмерно удивляясь всему, что видит. «Ну и ну, — говорил он себе, — выходит, меня занесло во Францию». Потом потянулись узкие зловонные улочки, по которым бродили такие белые, каких ему никогда еще не приходилось видеть: одни лишь тени белых, кожа да кости, замызганные призраки в лохмотьях, и наш герой глазам своим не верил. «Ну и ну, — говорил он сам себе, — посмотрите, люди добрые, что же это за белые такие!» На перекрестке стояло несколько часовых. Один из них, увидев ангела, торопливо выпустил в него пару автоматных очередей, но пули прошли сквозь тело птицы, как сквозь воздух; Жан-Малыш перелетел полосу военных укреплений и очутился в другом городе, гораздо больше первого, — одни развалины до самого горизонта, в черной бархатной гари пожарищ…
Здесь наш герой нашел себе престранное убежище: оставшуюся от разрушенного дома часть стены с двумя лестничными пролетами; на втором этаже чудом уцелела одна, казалось висевшая в пустоте, комната.
Он покидал ее, чтобы посмотреть на мир, на век, едва начинало смеркаться и звезды разгоняли последние островки молочно-белого, насквозь пронизывающего сыростью тумана. Каждое утро Жан-Малыш возникал из толщи этого густого облака. Он научился прыгать высоко, стрункой выпрямляя тело и помогая крыльям руками. Далеко он не летал, садился где-нибудь на крышу и, если не было погони, ложился вдоль желоба, у водосточной трубы, чтобы удобнее было наблюдать за миром, или, как он сам себе говорил, «за веком»…
Верхнюю часть города окружали отряды солдат в точно такой же форме, какую носили в гарнизоне Бас-Тер. Дома там были большие и красивые, улицы широкие и чистые, они вполне соответствовали тому, что рассказы вали о метрополии в Лог-Зомби. Он всегда прилетал на рассвете. Будто светляки, разом вспыхивали уличные фонари, открывались ставни, пятнами желтого цвета загорались окна. С восходом луны появлялись первые прохожие, начинали светиться витрины. Каждый раз, когда посетители открывали или закрывали стеклянные двери кафе, на улицу вырывалось, словно огромный радужный мыльный пузырь, приветливое облачко теплого душистого пара. Совсем другая картина представала перед Жаном-Малышом, когда он садился на крышу в нижнем городе, над темными вонючими улицами, обрывавшимися у самого моря. И когда он видел этих спешащих на работу оборванцев, таких исхудалых, что трудно даже было поверить в то, что у них белая кожа, он опять, как и в первый день, поражался до глубины души и говорил сам себе: «Ну и ну, что же это за белые такие?!» Иногда, свесив голову через край крыши, он вдруг почему-то вообще забывал, что это белые, и тогда начинал сердиться на самого себя, негодовать и душой и разумом, не говоря уже о нутре, которое так и корчилось, никак не хотело переваривать то, что творилось на земле. И тогда он летел к верхнему городу, где вдоль проволочных заграждений его уже готовились встретить огнем пушки и танки, а над некоторыми улицами специально для него были натянуты сети; вечером, когда он возвращался назад темными улочками, нищие обитатели нижних кварталов устраивали ему торжественные встречи, высовывались из окон, чтобы поприветствовать своего ангела, а некоторые, осмотрительно затаившись внутри своих комнатушек, да же осмеливались аплодировать…
Так продолжалось недели три, потом крылья его пообтрепались, и он перестал беспокоить и дразнить баловней судьбы. Вскоре тело его стало наливаться свинцовой тяжестью, нарастала боль в суставах. Он не мог уже и на полвершка подпрыгнуть, не то что слетать в верхний или нижний город. Он больше не покидал своего одинокого убежища, лежал под ворохом тряпья, словно забившийся в расселину осьминог с тяжким зарядом чернил у сердца. Однажды он обнаружил следы тлена на щеках — зеленоватые пятнышки плесени: смерть вновь принялась за свое дело, она, видно, не отставала от него ни на шаг с тех пор, как он вырвался из Царства Теней, лишь дала ему небольшую передышку, так-то вот…
Смерть подбиралась все ближе, зеленая плесень сплошь покрыла щеки, перебралась на крылья, которые оставляли на стенах длинные травянистые полосы. Из-под перьев и пуха сочилась прозрачная слизь больной птицы. Потом вся жизнь его свелась к двум-трем шагам до водопроводного крана, чтобы утолить жажду или припасть к нему просто так, для вида; иногда он смывал едкий, болотного цвета гной в уголках глаз и, едва добравшись до постели, опять нырял в черный мрак. Его мучил один и тот же сон: на земле — ни деревеньки, ни селения, ни города, ни единого обжитого уголка; куда ни глянь, кругом один лес, а в лесу этом стоит он и ищет просвета, надеясь отыскать поляну. На головокружительную высоту тянутся вверх мощные деревья с витыми стволами и узловатыми, уходящими глубоко под землю корнями, и эти нежно-зеленые гиганты дороги ему, как родные братья. Вдруг из тьмы возникает голос, знакомый говорок старого гваделупца, точь-в-точь такой, какой он слышал в открытом океане, что-то вроде далекого, едва различимого напутствия, и, окрыленный надеждой, он бежит вперед меж могучих стволов. Но стоит ему сделать несколько шагов, как деревья, одно за другим, содрогаются и падают прямо на него, превращаясь в едкую пыль и плесень, в которой он начинает вязнуть, тонуть, захлебываясь, истошно крича и тщетно зовя на помощь, а вокруг ни души, лишь небо над головой да этот призрачный лес: земля опустела…
Просыпался он сам не свой, тело казалось чужим, а в воздухе витал запах пепла. Он с благодарностью вспоминал голос друга, звавший его в лесу, с каждым разом голос этот становился отчетливей, тверже, вокруг него начали проступать знакомые черты маленького, сморщенного, как старая груша, лица старого Эсеба. Как-то раз, открыв глаза, Жан-Малыш увидел, что деревья продолжают с грохотом рушиться на него. Потом лес исчез, он прислушался, и ему показалось, что кто-то настойчиво стучит в дверь, по-стариковски что-то бубня при этом себе под нос. Наконец, словно выкарабкавшись из глубокого подземелья, наш герой поднялся на ноги и неуверенно шагнул к двери, припадая на крылья всякий раз, как под ним подкашивались ноги; один за другим послышались три слабых удара, и кто-то тихо, но четко произнес по-креольски: «Эй, парень, в какую это крысиную нору тебя занесло, а?»
Это был тот самый голос, что он слышал в океане, а потом в лесу, — проникновенный и мягкий, отмеченный той едва уловимой торжественностью, которая так отличает говор любящих покрасоваться стариков Лог-Зомби. Жан-Малыш спокойно распахнул дверь, и лунный свет упал на плечи старого-престарого, седовласого человека со сморщенным, как сушеная груша, лицом. Прошли века, а одет он был по-прежнему, точь-в-точь как в последний раз, среди развалин Верхнего плато: широкие штаны, домотканая рубаха, огромная сумка из грубой кожи на боку и вечная широкополая, ниспадавшая до плеч соломенная шляпа; источенные клещами ноги его были босы, а кожа, обтягивавшая кости, блестела, как у живого…
Умудренный опытом бесконечно долгой жизни, Жан-Малыш сразу заметил, что человек этот стоит не на лестничной площадке, нет, здесь его не было; образ старика витал в другом мире, скорее всего в его сознании; и, посмотрев на видение, он улыбнулся своему безумию и со вздохом прошептал, обращаясь к самому себе:
