Странно, что зубы ему все еще не отказывают, хотя он уже десятилетия плохо за ними следит. Последний раз он основательно чинил их лет двадцать назад, и врач тогда сказал: «Вы многое упустили между пятнадцатью и двадцатью годами и теперь отдуваетесь. Расплачиваться будете, когда состаритесь».
Он представлял себе, как у него внезапно сыплются зубы. Во сне они катались во рту, как галька, языком он ощупывал камешки и проводил по пустой челюсти. Тогда он не сомневался, что в одно прекрасное утро так все и случится. Но с тех пор он почти не заглядывал к стоматологу, и когда теперь ощупывал зубы языком, его трогало их присутствие, они казались ему стражами, добровольно оставшимися там, где когда-то им приказали стоять, как японские солдаты на острове, хотя война уже давно закончилась. В нем еще было нечто, что его не подводило.
Покажи зубы, Зуттер, хотя бы самому себе.
Руфь никогда не говорила ему «мой муж», только по телефону с третьими лицами или с каким-нибудь учреждением. Даже когда она заболела, ничто не могло заставить ее назвать его по имени. И когда он приводил ее в восторг, ей не нужно было называть его по имени.
— Мы проживем здесь девяносто девять лет, — со смехом сказала она, когда они поселились в «Шмелях». — Представь себе: девяносто девять лет — и за вполне приемлемую цену!
— А я рассчитывал прожить с тобой сто лет.
Она перестала смеяться. До девяносто девяти — это она еще понимала. Но сто — тут ей было уже не до шуток.
— Ты можешь себе представить, что мы доживем до нового тысячелетия? — как-то спросил он ее. О болезни тогда еще не было и речи.
— К тому времени мир погибнет, — ответила она, — непременно.
Но вот год стал писаться с тремя нулями, и у Зуттера не осталось ни одного человека, для которого его фамилия значила бы так много, что о ней приходилось умалчивать. Ему никогда не хотелось взять себе фамилию «Ронер», хотя гражданское право теперь позволяло мужу носить фамилию жены. Но она не только свой рак и своего мужа, но и свою фамилию рассматривала как случайность. Она придумала ему другую фамилию, фамилию французского художника, только с двумя «т». Как бы она звала его, будь он котом? Наверное, Человек?
Он бы никогда не стал разрывать себя пополам, как тот сказочный Румпельштильцхен[24], из-за того, что кто-то угадал, как его зовут.
— Прощай, — сказал Зуттер своему отражению в зеркале.
Он видел, как белоснежной пены у него во рту становится все меньше, и слышал, как внутри его черепа что-то чуть слышно зашипело.
31
— Тише, кошка, мы уже почти приехали, — крикнул Зуттер, повернувшись к корзине на заднем сиденье и стараясь перекричать шум движущегося автомобиля. Но плач кошки заглушал шуршание шин, стук подвески на булыжной мостовой, истончал до предела то, что Руфь называла «костюмом для нервов». Под ним Зуттер представлял себе сетку, наброшенную на моллюска или на мясной рулет. Но в критические моменты у него не оказывалось даже этой сетки. И он выходил из себя. Или превращался в готовый взорваться студень.
В прошлом году Руфь избавила его от поездки в приют для животных. Она знала, что ждет в дороге сопровождающего эту корзину. Когда кошку надо было нести к ветеринару — отвратительный визит, но неизбежный, — она, казалось, знала об этом, так как хотя и вопила, но в рамках приличий. Но поездка в приют для животных была настоящим испытанием. Тогда вопли не прекращались ни на минуту, не поездка, а ад кромешный. Тогда не помогали никакие нежные слова, выкрикиваемые в сторону корзины: «Прекрасное создание! Достойнейший из котов! Котеночек ты наш, прекрати, перестань! Мы уже почти приехали!» Лучше было молча, не обращая внимания на вой, ехать вперед, вместо того чтобы, повернув голову через плечо, выкрикивать утешения, в которых нуждался сам. А кошка завывала так, словно отвечала на мартовские зовы своих сородичей.
«То, что мы его кастрировали, Зуттер, было грехом, которому нет прощения». — «Но, Руфь, нам же сделал внушение человек из Союза защиты животных, когда кот сбежал от нас. А потом, когда мы уже смирились с утратой, через два месяца он появился в парке психиатрической клиники в обществе маленькой трехцветной кошечки. Если бы не депрессия Моники, мы бы никогда не обнаружили это любовное гнездышко, в десяти километрах от дома, надо было миновать две деревни и проехать перекресток на автостраде. А когда твоего недостойного кота обнаружили сконфуженные, но согласившиеся тебе помочь обитатели клиники, ты помнишь, с каким искусством он не давался тебе в руки? И с каким удовольствием пациенты наблюдали за тобой, когда ты, выкрикивая „Кошка! Кошка!“, кралась по их луна-парку! Не такими уж сумасшедшими они были.
Потом мы смеялись до слез. Но тогда ты не находила ничего смешного в том, чтобы отнести трехцветную Лолиту в качестве приманки в западню — прачечную больницы, куда за вами последовал ослепленный любовью ухажер, так что мне оставалось только закрыть за ним дверь. В машине ты посадила этого дьявола себе на колени. Он был настолько великодушен, что не выцарапал тебе глаза, зато прыгнул на педаль газа, вцепился в рулевое колесо и стукнулся о ветровое стекло. Пришлось нарушать правила дорожного движения, угрожая здоровью и жизни других людей. А когда мы приехали домой и для отрезвления заперли твою кошку в погребе — кто приперся и испортил нам праздник, который мы отмечали двойной порцией коньяка? Террористка из Союза защиты животных.
Тебе пришлось собрать в кулак все свое печальное мужество и отправить кота под нож. После этого он стал куда уживчивее. Когда настали трудные для тебя времена, он остался с нами. „Давай устроим мирный пир, / пусть дольше длится пирный мир“. Акрофонические перестановки от озноба. Кошка, словно грелка, лежала на твоем животе, когда я читал вслух не очень веселую сказку о кошечке или о коте в сапогах. Ты никогда ее не баловала, сохраняя дистанцию. Она живет с людьми не так долго, как собака или коза, говорила ты. Каждый день она проверяет, как далеко можно заходить в общении с такими тварями, как мы. Мы все еще проходим испытательный срок, удивительно, но она все еще наблюдает за нами. Это ее главное занятие — разве ты не заметил?
Мы не досаждали кошке слепой любовью из-за того, что остались бездетными. И мы позволяли себе одну вольность: каждый год уезжать на десять дней в Сильс. А кошку отправляли в приют для животных».
Без жалоб не обходилось, это они знали. Но не таких же, как сейчас. Из корзины доносился вой, а что он мог обещать кошке по возвращении? Будущее ей неведомо, говорила Руфь, но она чувствует, когда ты перестаешь в него верить.
Человек — это животное, которое не знает, когда что-то случится с ним в последний раз. Но Руфь позаботилась о том, чтобы узнать. А Зуттер, припав к рулю (твоя дальнозоркость, Зуттер, кончилась, теперь и для езды тебе нужны очки) пытался делать самое необходимое в этой малознакомой местности: следить за движением; держать в поле зрения светофоры; не упускать из вида знаки и указатели. Другие участники движения ехали быстрее, чем он, даже велосипедисты, и давали понять, что он им мешает.
— Сейчас приедем, — шепнул он в сторону корзины.
Дорогу к приюту для животных он знал в самых общих чертах, в свое время Руфь показывала ему ее на карте. Теперь он ехал, ориентируясь на ее указания, и боялся, что уже заблудился. Должно быть, не надо было избавлять его от поездок в этот приют. Должно быть, прав Фриц, верующий христианин, утверждая, что кое-что сложилось бы по-другому, не избавляй они друг друга от столь многого. Вероятно, молчаливая предупредительность отнюдь не была признаком взаимопонимания, как он себе внушал. Ему было известно положение, согласно которому спор был хорошим средством от рака. Когда люди живут в спорах, в их теле не появляются злокачественные наросты. Но Руфь не удостоила этот тезис даже своим презрением. Слишком ненавидела она споры в любой форме и не хотела излечиваться от этого своего отвращения.
Измученного блужданиями по городу и бесполезными увещеваниями кошки Зуттера охватила дрожь. Он очутился на узкой, ухоженной улочке с не очень интенсивным движением, Руфь назвала бы это место «чертой города». Оно все больше напоминало деревню, из-за добротных крыш приветливо выглядывала скромная церковная башня, к которой, правда, на машине нельзя было подъехать, не нарушая правил. Все указатели заманивали Зуттера в подземную автостоянку, построенную для того, чтобы сохранить в неприкосновенности деревенский образ. На улице не было видно людей, и это в четвертом часу пополудни — только что пробили часы на башенке. Самая пора состоятельным жителям возвращаться из города в свою деревню. Но из-за высокой изгороди доносился только визг газонокосилки.
По дороге шли три подростка, по виду иностранцы, один из них при ближайшем рассмотрении оказался матерью, тамилкой, они возвращались после уборки богатого дома. Зуттер опустил стекло дверцы, но его вопрос о приюте для животных оказался непонятым. Зато их заинтересовали жалобные вопли, доносившиеся из корзины. Темные глаза детей разглядывали похитителя кота. Он хотел ехать дальше, но борцы за нравственность не позволили. Тамилка пронзительно позвала на помощь. Вероятно, она знала жителей, так как из ведущей в сад калитки тут же вышла девочка-подросток. У нее были светло-желтые волосы, на бедрах — лимонно-желтые шорты, на золотисто-коричневой коже груди — полоска соответствующего цвета бюстгальтера. Зуттер повторил свой вопрос о приюте для животных, но на него посмотрели так, словно он спросил, как проехать к борделю.
