— Хм, — как-то жалко усмехнулся Сакрел. — К счастью или к сожалению, но у меня прислуги нет, я и сам под охраной, и шаг в сторону сделать не смею.
— Это как? — удивился Малцаг.
— А вот так, — исказилось лицо врача, он вплотную подошел к Малцагу, грубо рванул свой халат, обнажил плечо. — Узнаешь?
— Тавро Бочека? — изумился Малцаг. — Ты тоже раб?!
— Как видишь, — сух голос врача. — Я раб Бочека. А эта больница и все остальное, включая мечеть, построены на его щедрые пожертвования. И каждую пятничную молитву одним из первых возносится имя этого самого Бочека. Хотя религия его одна — алчность и чревоугодие.
— Да как же так? — не перестает удивляться Малцаг.
— А вот так, — сух голос Сакрела.
— И вы не пытались. э-э, — умолк на полуслове Малцаг.
— Бежать? — угадал его мысль врач. — Пытался. Как и у тебя пятки выжжены. Давно бы сдох, да специальность врачевателя спасла мне жизнь.
— Рабство — это жизнь?
— Пойми, все мы рабы Божьи и должны смириться со своей судьбой, и Бог нам воздаст.
— На том свете? — заметные нотки ехидства в тоне молодого человека.
— Твоя беда — ты слабоверующий, а может, и вовсе не верующий в Бога человек.
— А купец Бочек или Тамерлан — глубоко верующие?
— Это лишь Богу виднее, — очень мягок и добр голос врача. — Наше дело — смирение и покорность.
— И что оно вам дало? — едва уловимая грубость в интонации Малцага.
— Под старость мне позволили жениться, теперь у меня три ребеночка, — он аж засиял лицом. — Поверь, семья — высшее счастье.
— А Родина?!
— Гм, — замешкался Сакрел, — у меня ее, как таковой, не было. Есть лишь многовековая мечта.
— А у меня была, есть и будет, — по-молодецки напыжился Малцаг. — И она должна быть у каждого мужчины!
Наверняка этот тон не понравился Сакрелу: явно выпроваживая пациента, он тронулся к двери.
После этого прошло несколько дней. Врач был по-прежнему внимателен, но не более того. Сам же Малцаг уже жалел о своей дерзости, пытался вновь наладить отношения, но врач его избегал. У Малцага иного выбора не было, и никого, кроме Сакрела, поэтому он настойчиво искал с ним встречи.
— Понимаете, — как можно вежливее обратился он, — мы невольно повязаны одной судьбой, одним тавро и, мне кажется, должны друг другу помогать, как братья.
— Молодой человек, — усталый взгляд в глазах врача, — в моем понятии, человека глубоко верующего, все люди — братья. А что касается тавро, то я знаю тысячи и тысячи людей с таким тавро.
— Это не люди, это рабы! — опять вспылил Малцаг. Словно боль прошибла, дернулись на скуле Сакрела желваки:
— Мой рабочий день кончился, — не своим голосом сухо произнес он и, окинув Малцага взглядом с ног до головы, быстро удалился.
Все. Смятение охватило Малцага. С ужасом он представил, как за ним явится этот горбатый паша[94] — опять кандалы — он раб. И почему не утонул? Даже в рабстве, но жить хотел? Значит, он раб.
От этого ощущения он пребывал в постоянном угнетении, даже не знал, как быть и что делать, ведь в любой момент за ним могли прийти. Да старый врач как-то странно повел курс лечения: перевязал ноги Малцага толстым слоем марли, сверху какую-то вонючую мазь наложил, так что на всем этаже у всех глаза щиплет, слезятся. Из-за этого запаха горбатый сановник даже в палату не вошел. А Малцаг не мог понять действий врача. И тут новая удача — священный месяц рамадан, больных еще лучше кормят, никого до праздника выписывать не будут. Но новый больной, да еще какой, поступил. Это был огромный, крепкий чернокожий африканец, у которого, видать, давно уже вырвали язык. Говорить он не мог, только кричал от боли невыносимо и беспрерывно, будто раненый бык. Его спина, ягодицы и даже икры ног, будто плугом, были испещрены следами от жесткого кнута.
— И меня так били, — почему-то выдал Малцаг.
— Тебя так еще не били, — сухо отреагировал Сакрел. — Но ты к этому идешь. Ушей уже нет, тавро — есть, пятки прожжены — склонен к побегу. Потом вырвут строптивый язык и, под конец, как его, не только выпорют, а хребет переломают. Что мне с ним делать?
— Добить, — бесстрастно сказал Малцаг.
— Я врач, а не палач, — процедил Сакрел.
В тот же вечер он напоил африканца какой-то микстурой, сунул вату под нос. Несчастный ненадолго затих, а потом до утра — истошный вопль. Утром процедуру повторили — облегчение не наступало.
— Теперь ему нужен палач, а не врач, — вновь подсказал Малцаг.
Ничего не ответив, Сакрел вышел, тотчас вернулся, весь бледный, как прибрежный песок. Заслонив собою африканца, он что-то сделал и очень быстро ушел. Больше криков не было. Малцаг подошел прикрыть веки, ему сразу стало дурно. Он спал мертвецким сном, около суток, а когда проснулся, одна лишь мысль — бежать, бежать на родной Кавказ, где рабства нет!
Поставив эту цель, он стал все изучать. Благодаря лечению и времени, раны его почти зажили. Он значительно окреп, набрался сил. Путь предстоит не легкий и не близкий. Оказывается, шторм в ту ночь унес их мимо острова Лесбос еще дальше на юг, и он в большом портовом городе Измир. На парусно-гребной галере до Кавказа можно дойти за пять-семь дней, в зависимости от погоды и морского течения. Проникнуть на галеру трудно, почти невозможно. Надежда — встретить земляков. Все прояснится в порту. А если морем не удастся, остается лишь пеший путь. Караван купцов до Тбилиси ходит около месяца. Он будет идти только ночью — пусть будет два. Главное — свобода!
А доктор Сакрел, словно прознал о побеге, впервые за долгое время заговорил с Малцагом.
— Раб — основа и богатство любого строя. А посему рабов охраняют пуще золота. Смотри, не делай глупостей. Вспомни того африканца.
В том-то и дело, что того африканца Малцаг никак забыть не мог. И это воспоминание еще больше подогревало его порыв.
Он не знал этой страны, не знал этих людей, дорог, традиций и порядков. Он единственно надеялся на свою силу, выносливость, умение ориентироваться и удачу. Расчет был один — бежать на праздник Рамадан. И это ему здорово помогло. В последний день поста с вечера начались массовые гуляния, танцы, музыка, шум. В этот вечер в больницу понаехало много богатых людей, раздавали щедрые подарки, в том числе и одежду, которая так нужна была Малцагу.
Ночь Малцаг крепко спал, а до зари, пока еще не прозвучал утренний эзан,[95] он свободно покинул здание больницы, перемахнул через забор мимо спящей охраны и прямо в порт, куда по нюху определил бы он дорогу.
Малцаг уже знал, что это города — по истории, архитектуре, нравам и культуре — значительно разнятся. А вот порты — они почти все одинаковые: разношерстные и шумные, шик и нищета, с разгулом и тоской, благоуханием и вонью, с криком и гульбой, с драками и танцами, с контрабандой и кучами хлама, а в целом порт — это всегда мечта и желание, и даже для раба-гребца — простор.
Была зима. Накануне прошел дождь, и по узким грязным улочкам, извиваясь, текли мутные потоки, которые подсказывали Малцагу, куда надо идти. Из-за низких хмурых туч и утренней дымки испарений море с высоты не видно, но уже чувствуется веяние неспокойной стихии, резкий, влажный, соленый воздух. И так хочется дышать, так легко и весело и свободно вниз идти. Будучи еще молодым и от природы бесшабашным, он считал, что задуманное почти свершилось, и от этого он двигался по наклонной чуть ли не вприпрыжку, напевая себе под нос.
А праздник уже чувствуется. Спозаранку город наполняется людьми. Все довольны, улыбчивы, разнаряженные, задорными стайками бегают дети, кричат, играют, капризничают. Откуда-то уже слышится музыка, лают собаки. Попрошайки занимают выгодные места. Все смотрят, даже озираются на Малцага. Ему кажется, что это оттого, что он выше всех прохожих. Вот вдалеке появляются конные янычары. Чуть ли не бегом Малцаг проскочил в совсем узкий проулок, где сплошь месиво и от куч мусора и луж помоев тяжело идти. Поплутав по тесным переулкам, он вновь вышел на модную широкую, мощеную улицу. Затерявшись в толпе, оглядывая все свысока, он и не заметил, как к нему подобрались грубые стражники:
— Ты куда, урод? — стали они выдергивать Малцага из потока.
— Что вы к нему пристали, сегодня праздник, — зашумела толпа.
— Отпустить его! — властный голос с балкона.
Малцаг вновь свободен, но как муторно на душе. И надо бы ему как-то слиться с толпой, да длинный рост не позволяет. И он решил, что правильнее будет идти не по середине, а с самого края вдоль стен. А тут, на центральной улице, что ведет с площади, сплошь дорогие магазины, и вдруг он кого-то знакомого мельком заметил, встал, очень медленно вернулся, — видимо, витрина очень дорогого магазина, большое зеркало, чего он давно не видел, толпы людей проходят, а один действительно урод: длинный, изможденный, худющий как жердь. А одет? Неужели это он? А что будет, если каук[96] снять? Он осмелился, снял. Без ушей, лысый череп, лишь большущие синие глаза горят, выдают жизнь.
