Сэнфорд одернул пиджак темно-синего костюма и взял в свою ладонь маленькую руку Моники. Костюм этот он надевал последний раз на выпускной вечер по случаю окончания медицинского факультета и был очень рад тому, что костюм и сейчас оказался ему впору… ну, почти впору. Поступив в резидентуру, у Сэнфорда не хватало времени на здоровую пищу, и чаще всего он покупал сладкие пирожки в автоматах. Он ел все, потому что не знал, когда удастся поесть в следующий раз, поэтому за сладкими пирожками в дело шли песочные печенья — если они были в том же автомате. Он глотал выпечку, а желудок потом сам с ней разбирался. По иронии судьбы в буфетах и столовой больницы Челси продавалась жирная и соленая пища, которую ели и врачи, и их страдавшие стенокардией и гипертонией пациенты. То, что штаны оказались не очень тесными, можно было считать просто даром судьбы.
Широкое платье Моники цвета баклажана туго обтягивало живот. Теперь, на четвертом месяце, живот был виден в любой одежде, кроме свободного операционного костюма.
Сэнфорд, выросший в баптистской семье, был смущен добрачной беременностью невесты, несмотря на то что в здании суда было пусто. Присутствовали только Мэрилин — двоюродная сестра Моники, свидетельница, вызвавшаяся быть одновременно фотографом, и второй свидетель — друг Сэнфорда доктор Картер Лоутон.
Энн Маттсон, судья графства Уоштеноу, встала между новобрачными. Она была в черной мантии и… в кроссовках. Это бракосочетание она втиснула между спором об аренде и делом о выписке фиктивного чека.
Решение зарегистрировать брак в суде Энн-Арбора нелегко далось Монике и Сэнфорду. Оба с молоком матери впитали, что свадьба — это большое семейное торжество с обязательным венчанием — в баптистской церкви для Сэнфорда и в католическом храме для Моники. Обоим было, правда, ясно, что их семьи не одобрят ни брак, ни беременность. Пришлось искать другой выход. Можно было прервать беременность и заняться карьерой. Аборт позволил бы Монике сохранить лицо в ее ветхозаветной вьетнамской семье. Сэнфорду такой вариант не понравился. «Что будет с тобой?» — спросил он Монику. Правда, тогда они не видели иного выхода. Несмотря на то что по своему воспитанию оба были против аборта, они понимали, что беременность была ошибкой, которую надо было как-то исправить.
Был еще один выход — отдать ребенка в другую семью, но Моника не желала мучиться сорок недель только ради того, чтобы отдать дитя в чужие руки. Кроме того, она не хотела вынашивать беременность. Ей двадцать два года, она одна и много работает, причем круглыми сутками. И ей не хотелось погубить молодость, воспитывая ребенка в одиночку. Она не желала стать молодой матерью-одиночкой, которая всюду таскает за собой младенца. Таких одиноких молодых мамаш она всегда жалела.
Все изменилось после того, как она стала свидетелем смерти мальчика, Квинна Макдэниела. До сих пор она во всех подробностях помнила, как жизнь вместе с кровью вытекала из ребенка, несмотря на все усилия доктора Вильсона. Тогда Монику впервые поразила нежность и хрупкость человеческого бытия. Нет, она просто обязана родить! Она ведь тоже причастна к этой смерти, она находилась рядом и помогала Вильсону, который делал все, что мог, чтобы спасти мальчика. Но это ему не удалось, и Моника стала думать о ребенке в своем чреве как о знаке кармического равновесия. Решение созрело, когда она осознала, что Квинн Макдэниел умер. Она сохранит ребенка. К черту возраст, к черту все планы, недовольство родителей и прочих родственников. Если она родит мальчика, то назовет его Квинном. Она понимала, что любому, даже Сэнфорду, ее объяснения покажутся сентиментальными и лишенными логики, и поэтому не стала никому ничего рассказывать.
Вот ведь как бывает: когда Тай, засыпая у бассейна в Майами, думал о Монике, она как раз думала о нем. Они практически никогда не разговаривали, если не считать той встречи на парковке. Она рассмеялась, подумав о капризе судьбы, по воле которой Тай Вильсон, сам того не сознавая, круто изменил ее жизнь. Сэнфорд посмотрел на нее и приложил палец к губам.
— Моника Тран, Сэнфорд Вильямс, по закону штата Мичиган я уполномочена торжественно скрепить ваш брачный союз.
Мэрилин принялась бегать вокруг новобрачных, щелкая затвором своего зеркального фотоаппарата.
Моника видела, что в Сэнфорде что-то изменилось с тех пор, как она сказала ему, что хочет сохранить ребенка. Он стал серьезнее к ней относиться. Стал заботливым, сочувствовал, когда она жаловалась на утреннюю тошноту и извращение вкуса. Раньше она терпеть не могла деревенский сыр, а теперь каждый день ела его на завтрак.
Сэнфорд сделал ей предложение на крыше больницы. Он ждал ее там после ночной смены, сказав, что хочет ей кое-что показать. Колечко было скромным, с камешком меньше одного карата, но Моника не обиделась. После окончания университета Сэнфорд остался с долгом в сотню тысяч долларов. Зарплата резидента почти целиком уходила на минимальные ежемесячные платежи.
Приняв решение пожениться, они решили не откладывать это дело в долгий ящик и зарегистрировать брак, не доставляя хлопот родителям. Процесс оказался на удивление простым и необременительным. Они заплатили двадцать долларов пошлины в казну графства, три дня ждали подготовки документов, а потом пришли к судье. За регистрацию с них взяли еще десять баксов.
И вот теперь Сэнфорд стоит перед судьей и держит за руки невесту. Она полюбила его зеленовато-синие глаза в операционной — яркие глаза над маской, полюбила еще до того, как они познакомились.
— Сэнфорд, берете ли вы Монику в законные жены?
— Да.
— Моника, берете ли вы Сэнфорда в законные мужья?
— Конечно, да! Сэнфорд рассмеялся и покачал головой. В этот миг произошло нечто удивительное. От наплыва чувств ему стало трудно дышать. Да, он любил Монику, но если быть до конца честным, то никогда не сделал бы ей предложение, если бы не беременность. Но это надо было сделать, и он был прав, решившись на брак. А сейчас впервые он вдруг осознал, что ему предстоит до конца дней жить с этой женщиной, видеть, как будет расти и созревать их любовь, считать совместную жизнь выпавшим на их долю замечательным приключением. Он покосился на Монику и краем глаза заметил, что по ее щекам текут слезы. Он порывисто наклонился и поцеловал жену.
Вечером в воскресенье Тай сидел на веранде ресторана в Саут-Бич и ел рыбу с черной фасолью и рисом, когда загудел пейджер. 311.6. Тай его выключил. В кармане лежал билет на ночной рейс, которым он хотел сегодня вернуться в Мичиган. Но он не вернется. В Челси об этом еще не знали, но у него были другие планы.
Виллануэва сидел на толчке служебного туалета больницы, когда зазвонил сотовый телефон. Джордж без колебаний поднес трубку к уху. Он всегда любил заниматься несколькими делами сразу и получал неизъяснимое удовольствие, когда говорил по телефону, сидя в туалете. Это была своеобразная шутка. «Если бы они знали, что я делаю, — думал он, — то умерли бы со смеху». Он посмотрел на номер звонившего и понял, что разговор не сулит ничего хорошего.
— Привет, Лайза. Что ты звонишь в такую рань?
— Ты в туалете?
— Э…
— Джордж, о чем ты только думаешь?
— Нет бы сказать: «Спасибо за присланный чек. Теперь у меня есть деньги на оплату этого безобразия в пять тысяч квадратных футов, есть чем заправить «рэйнджровер» и на что сделать педикюр, как у шикарной шлюхи».
— Ты вечно шутишь, Джордж, но мне не до шуток.
— Прикусываю язык. Что там у тебя стряслось?
— Тебя же могли убить. Убить прямо на глазах у сына! Это твое представление о правильном воспитании?
— Что-что? — Пока Виллануэва проговаривал «что-что», он понял, о чем идет речь. — Ах это…
— Да, это. О чем ты вообще думаешь?
— Ты же знаешь, я человек тихий и мирный, как голубок. Надо было уладить одну мелкую ссору.
— Господи, Джордж, ну почему ты? Из-за тебя у нас сейчас полиция. Ник был сильно напуган.
— Напуган?
— Да, Джордж.
Виллануэва посмотрел на часы. Слушать еще десять минут эти разглагольствования ему совершенно не хотелось. Без пяти шесть. Пора спасаться.
— Лайза, я бы с радостью поговорил с тобой еще, но у меня конференция.
— Как тебе повезло! Слушай, если ты хочешь покончить с собой, то сделай это в свое личное время и не на глазах собственного, очень впечатлительного сына!
— Вас понял. С собой покончу. В личное время. — Бывшая, не дослушав, бросила трубку.
Когда Виллануэва вошел в комнату 311, Бак Тирни уже стоял перед собравшимися хирургами — прямой как жердь, плечи развернуты, ноги на ширине плеч. Знакомство Тирни с армией ограничивалось прохождением курсов по подготовке офицеров резерва, но в поведении он охотно подражал военным и вел себя как генерал, напутствующий свои войска перед решающим сражением. По его мнению, так оно, собственно, и было. Жить — это значит побеждать, склоняя людей на свою сторону.
