И замолчала. На другом конце невидимой нитки, что связывала двух женщин, молчала Вива. А потом, вздохнув, снова засмеялась.
— О-о-о, — проговорила нюхины слова восхищения мирозданием, — о-о-о, а я думаю, почему голос такой. Ну… детка моя золотая, любимая моя девочка, я не знаю, что сказать тебе. Потом скажу, да? Вы ведь приедете? К нам с Санычем приедете?
— Куда же мы без вас. Конечно, приедем. Но ты скажи, ба, насчет главного сейчас. Я ушла, я одна тебя слышу.
— Хорошо…
Вива смотрела перед собой, по проливу медленно, но на самом деле быстро шли танкеры и сухогрузы, отсюда небольшие, но видно было — дивные своими размерами, — гудели мерно работающими двигателями. Слева тянулись тонкими веточками пирсы старого рыбколхоза и над усталыми промысловыми суденышками вились горластые чайки. А справа солнце золотило воду до самого города, что лежал на округлом побережье бухты. Казалось, полмира были перед глазами, а другая половина крепко прицеплена к полотну золотой воды, что утекает через пролив и Черное море дальше и дальше, к океанам.
«Какое хорошее место». Вива думала это каждый раз, глядя. И мысль эта держала ее, делая сильной. Учила выбирать направление. И справляться с ухабами и поворотами жизненного пути.
Вот золото морской воды. Вот корабли, и вот чайки. Старые камни, укрытые подсохшей от зноя травой. Ступени вниз, к улицам поселка, что сам, как трава, врос в равелины и укрепления крепости. Мы все — трава среди камней.
— Ипомея, — сказала Вива, глядя на другое, на изогнутые пересохшие стебли, усеянные сухими кувшинчиками бывших цветов, — она уже отцвела, и если ты там, в поселке, семена есть на любом, наверное, заборе.
— Да, — послушно ответила Инга, останавливаясь по щиколотку в воде, — ипомея. Еще?
— Ты знаешь, что еще. Оглянись, туда, где степь подходит к песку. Или подойди.
— Да.
Инга вышла из веселой прохлады, пошла поперек, горяча ноги раскаленным песком. Встала там, где из него уже торчала сизая морская осока с лезвиями высоких листьев. И оглядела царство трав, брошенное к босым ногам. Среди сочных кустиков морской горчицы, неровных кустов катрана, сиреневых веточек кермека, синих шариков мордовника, расстеленных плоско злых колючих звезд синеголовника, увидела и остановила взгляд на сухих, дугами выгнутых стеблях, усыпанных изящными коробочками с темным глазком тайного нутра каждая. Сказала медленно в трубку:
— Вижу. Да. Я поняла, о чем ты.
— Ты справишься, детка? — заботливо спросила Вива, — или мне приехать и всех вас там напугать воспоминаниями о золотых временах?
— Ба, перестань. Мне надо подумать, как следует. Это же очень серьезно.
— Потому и спросила. Если мало, толку не будет. А много — наделаешь бед. Да что я, ты уже совсем большая девочка. И ученая. Как раз этому.
— Я буду звонить, если засомневаюсь, хорошо? Спасибо тебе. Целую. Санычу сто приветов.
— Тебе от него тоже. Инга?
— Да? — она переступила нагретыми ступнями, зарывая их в песок, чтоб не обжечь. Под ложечкой засосало — Вива спросит, про Сережу. А все так скрутилось, и думать надо сейчас о другом, сосредоточиться…
— Девочка Олеги. Она красивая? Очень?
Инга от неожиданности засмеялась. В голосе Вивы слышалась недоверчивая настороженность.
— Ба. Ты ревнуешь своего ослепительного Оума! К девчонкам!
— Вовсе нет. К одной только. Вон какая у вас там троянская война и все из-за этой прекрасной Елены.
— Эноны!
— Что?
— Вива, я тебе потом-потом все расскажу. Да, она очень красивая, но главное в ней совсем другое. Ты не переживай, и не грусти. Оум тебя любит.
— Да, — успокоилась Вива, — конечно, я не сомневалась. Ну, немножко только. Скорее там побеждайте всех. И мы вас ждем.
— Ба! — вспомнила Инга самое важное, — варенье! Из синих слив. Мы не все съели? Нужно, чтоб была банка, обязательно, но чтоб оно синее-синее, почти черное.
— Достойное задание, — Вива усмехнулась и попрощалась.
Медленно пошла вниз, придерживая тонкой рукой цветной легкий подол. Ее девочка правильно все поняла, и волнуется зря, она справится. Настало время после мужских войн для войны женской. Пусть все сложится, пока мы тут их ждем.
Под стеной ее ждал Саныч, разводя руки, чтоб поймать. И Вива с досадой улыбнулась, спрыгивая с невысокой корявой ступенечки.
— Саша, ну ты как со старушкой, перестань.
— А нога болела, Вика, — сурово напомнил Саныч, — и сколько мне ждать через ваши секреты, ты обещала посмотреть, хороший ли цвет.
Они прошли к тупичку возле железных ворот дома, где к забору приткнулся облупленный жигуль-девятка.
— Кажется, она была когда-то зеленой? — раздумчиво предположила Вива, трогая пыльный багажник.
— Как была? — обиделся Саныч, — она и есть, аквамарин называется.
— Значит, сперва вымой свою красавицу, а после уже поглядим, — решила Вива, — а я пока отдохну, набегалась по верхам, как девчонка.
За сто километров от новой игрушки Саныча Инга вернулась к дому, и села рядом с Сережей, напротив Гордея, привычно кинувшего корявые лапы на серую выскобленную столешницу. Переводила глаза с его старых рук на внимательное, строгое лицо своего мужчины. И вдруг поняла. Тихо мысленно засмеялась. Там, на диком безлюдном пляже, что остался в прошлом, есть стела, на которой — большой Иван и его жена Лика, поющая чудесные мелодии. И вот сидит и смотрит, на руки старика, положенные на стол. Когда-нибудь, он нарисует и тебя, Михайлова, тыщу раз. Но сейчас видит только эти руки.
И то, что она прочитала в нем это, сделало ее вдруг счастливой, несмотря на все страхи и переживания. Он больше, чем просто любимый, ее красивый худой мужчина с крепкими плечами и таким, как у мальчишки, впалым животом. Ничего не растерял, сберег, и, наверное, оно еще выросло, конечно, выросло, ведь она видела фотографии. Какое счастье.
— Нам пора, — сказал Горчик, — автобус скоро.
— Сидите, — велел старик, не двигаясь, — будет вам транспорт.
Поднял коричневое, иссеченное сухими морщинами лицо к шиферной крыше. Там, над чердачком, торчал тонкий короткий флагшток и на нем, а не было раньше, трепыхался порванный с краю цветной лоскут линялого старого ситца.
Сережа пристально смотрел на старое лицо. Переводил взгляд на широкие плечи, вольно опущенные, на локти и узловатые пальцы. Прикрыл глаза и снова открыл их, глядя и запоминая.
На крыльце стояли уже сложенные рюкзаки.
— Гордей, — сказала Инга, — ты приедешь к нам? В гости. Мы как без тебя, а Гордей?
— Чего ж без меня. Я тут. Всегда. Сами вот и вертайтесь. У меня тута свои, квартирантов не бывает.
— Я думала, ты к нам. Мы тебе покажем город. И степь. Пролив еще. Саныч купил старую машину, на ходу, везде покатает.
Гордей покачал головой. Выпрямился, кидая под стол длинную ногу.
— Та. Чего смотреть. Мне и тут хорошо. Димка вот ездиит, и отец его. Как схотите, вертайтесь.
Повернулся на знакомый мерный шум мотора. За низкими проволочными воротами мягко чмокнула дверца. И по тропинке к столу быстро пошла женщина средних лет, в простом ситцевом платьишке, босая. Только тщательная стрижка, да сверкающий маникюр рассказали о том, что терпеливый шофер Арно привез все ту же Таню.
— Транспорт вам, — доложил Гордей, когда Таня села рядом с ним. Засмеялась смущенно, поправляя оборочку на вырезе платья.
— Я, наверное, совсем глупо, да? Выгляжу. Гордей, ты же сказал, никогда больше.
Она махнула рукой на флажок. Тот гордо полоскался в мареве, показывая красные маки по синему полю.
— Та я не себе, — сурово сказал старик, — дитям вот. Им надо. Вы идите, к машине. Мы сейчас.
Горчик у дома взял сумку и Ингин рюкзак. Уходя по тропинке, сказал ей вполголоса:
— Дитям, ляля. Ты понимаешь? Это мы.
За их спинами плакала Таня в ситцевом платье. И тихо что-то говорил высокий мосластый черт Косолыгин. Инга шла, улетая в чужое прошлое, где поднимался над старым, уже тогда старым домом смешной флажок, и Таня, оставив, наверное, маленькую дочку бабушке, бежала огородами к прекрасному, будто вырезанному из темного обожженного солнцем дерева, другу своего отца, любимому Гордею. А теперь у нее свой шофер, своя машина, муж по имени Кристоф и сильный французский акцент. Так вот…
Может быть, лежали они на той самой кровати с продавленной сеткой, и для них положены были доски под ней.
— О-о-о, — сказала Инга шепотом, чтоб дойти и не сесть на грядки, опираясь руками, не заплакать, в невыносимом восхищении от красоты мира, от его непрерывности и торжественности бытия.
Рядом с машиной Горчик обнял ее за плечи, тыкнулся губами к уху:
— Флажок-то из того же ситца. Вот черти. Ты чего дрожишь губами?
— О-о-о, — шепотом объяснила ему Инга. И он засмеялся, поняв.
Гордей с Таней пришли следом, попрощаться. Старик подумал и, приподняв Ингу, поцеловал в щеку сухими губами. Поставил снова. Повернулся к Горчику, протягивая торжественную руку. Женщина Таня, подойдя ближе, вдруг сказала негромко Инге:
