Ему не сиделось на месте, в чем, возможно, была повинна и тревога за Пегги, казалось, вытесненная на время радостью первого успеха. В киоске на углу Пил и Сент-Катрин он купил шесть экземпляров газеты и вернулся в гостиницу. Он вырезал свою колонку из двух газет, чтобы послать отцу и старому Хиггинсу, декану исторического факультета Торонтского университета. Затем ему позвонил и поздравил его мистер Карвер. Он сказал, что кое-кто из его друзей по клубу отозвался о статье с большой похвалой. О ней много говорят. Новая рубрика постепенно завоюет себе приверженцев. Они поздравили друг друга. После разговора Макэлпин снова вышел из гостиницы. Ему хотелось бы увидеть Фоли и порадоваться своему успеху вместе с ним.
В полночь он вошел в «Шалэ», и Фоли, уже сидевший там, принялся его поддразнивать.
— Ну, Джим, ты затмил все светила мировой политики. Куда им до тебя! Все поголовно присылают телеграммы на имя Вольгаста. Вольгаст, зачитайте телеграмму от Дороти Томпсон! — крикнул он.
— Нет, я лучше угощу его за счет заведения, — сказал Вольгаст.
Допив рюмку, Макэлпин перегнулся через стойку.
— Как поживает белая лошадь? — спросил он.
— Бьет копытами, — Вольгаст чуть усмехнулся.
— Смотрите же, не вылетите из седла.
— Будьте спокойны, — ответил Вольгаст. Немного поразмыслив, он шепнул: — Благодарю, что передали мою просьбу вашей приятельнице.
— Значит, все в порядке?
— Не совсем.
— Вы с ней говорили?
— Да, она к нам заходила. Влетела прямо в бар и высказалась. Тут были клиенты, и я не смог изложить свой взгляд на это дело. Неподходящая ситуация. Но можете не волноваться, я еще успею.
— Вот как! — встревоженно сказал Макэлпин. Его подозрения подтверждались. — Вы ходили к ней домой? — спросил он как бы невзначай.
— Что это вам пришло в голову?
— Один раз вы у нее были.
— То, что я делаю один раз, я не повторяю во второй.
На этом разговор закончился, и Макэлпину оставалось только догадываться, соврал ему Вольгаст или не соврал.
В баре было тихо и по-семейному уютно. Артур Никсон, белокурый маклер в роскошной серой паре, на этот раз был серьезен и трезв: он отдыхал перед встречей с клиентом, предстоявшей ему через полчаса. Мэлон и Генри Джексон, расположившиеся вместе с Ганьоном у стойки, старались завязать общий разговор и улыбались всем вокруг застенчиво и умильно. Один лишь Макэлпин хандрил. Но постепенно и его затронула царившая в маленьком баре атмосфера уважительного дружелюбия. Все были в хорошем настроении. Вели себя доброжелательно, смирно, и среди этих вежливых, чувствующих себя как дома людей он понемногу тоже успокоился и приободрился.
Вошел Милтон Роджерс, веселый, возбужденный, сел за столик, заказал для всей компании выпивку и с ликующим видом потер руки. В клубе на Сент-Антуан, сообщил он, появилась новая певичка: светлая мулатка. Она поет с этаким бесстыжим подвыванием и так умеет поводить руками и плечами, что тебя как будто ветром выметает из стоячего болота, в котором все мы погрязли.
— Это поет сама похоть. Само вожделение, — захлебываясь от восторга, твердил он. — Вы в жизни не слыхали ничего подобного.
Восторг Роджерса, в общем-то, можно было понять, хоть он и проявлялся несколько по-мальчишески. Посыпались шуточки, каждый старался подковырнуть его, высмеивая его низменные вкусы и примитивные инстинкты. Роджерс хохотал, но, по-видимому, был задет — покраснев, он объявил, что поставит коктейль каждому, кто, услыхав певичку, с ним не согласится. Можно сразу же взять такси и двинуться в клуб, добавил он, с надеждой взглянув на Макэлпина.
— Что ж, пожалуй, — сказал Макэлпин.
Ему хотелось поехать в клуб. Он принял равнодушный вид, но жаждал всей душою использовать этот так кстати подвернувшийся предлог, чтобы выяснить, в клубе ли Пегги. Но тут возроптал Фоли: он сказал, что заказал себе бифштекс, который и намерен съесть именно здесь, за этим столиком, и ему совершенно безразлично, воет ли та девица от похоти или с голодухи. Прошли те времена, когда он мог сорваться среди ночи, чтобы послушать знойную певичку. Это был промах, и обрадованный Роджерс тут же обозвал его старым импотентом. Даже Мэлон и Генри Джексон не удержались от того, чтобы съязвить. Всю компанию, за исключением Фоли, обуял телячий восторг. Фоли, сердито озираясь, жаловался, что остался без ужина, и в конце концов с лукавым видом заявил, что, поскольку Вольгаст его единственный друг, он не намерен оставлять его здесь в одиночестве. Вот если бы Вольгаст поехал с ними, тогда другое дело. Но хитрость не удалась. Вольгаст, бросив быстрый взгляд на Макэлпина, словно желая подчеркнуть, что без предубеждения относится к негритянским ночным клубам, сказал, что едет вместе со всеми.
— А как же бар?
— Дерль сегодня целый день бездельничал. Пусть подежурит, — сказал Вольгаст.
Все поднялись с мест, разобрали пальто и шапки; Мэлон с Джексоном, не будучи вполне уверены, берут ли их в компанию, немного приотстали. Посмеиваясь и подталкивая друг друга, они вывалили всей гурьбой из ресторана. Стояла мягкая, тихая зимняя ночь. Мокрый снег хлюпал под ногами. Луна сияла в небе, показались звезды. Роджерс побежал на перекресток за такси. Вольгаст, поскользнувшись, свалился в снег, и все сгрудились вокруг него, корчась от смеха. Роджерс, стоя на перекрестке, начал кидаться снежками и одним из них, большим и мокрым, угодил за шиворот Макэлпину, когда тот наклонился, поднимая Вольгаста, с земли. Было очень весело. Они расшалились, как мальчишки, и никто не чувствовал себя пьяным.
Машина дала задний ход и, врезавшись в сугроб, обдала их снежными брызгами. Когда все ринулись в такси, возникло щекотливое обстоятельство — Мэлона чуть не усадили на колени к Макэлпину, но Джексон, чуткий, как все поэты, предложил Мэлону устроиться вместе с ним на переднем сиденье, рядом с шофером.
До улицы Сент-Антуан было рукой подать, и Макэлпин первым выскочил на тротуар.
Роджерс расплачивался за такси.
— Слушайте! — вскрикнул он. Из открытого окна на верхнем этаже доносился голос певицы. — Боже мой, это она! Пропустим! — завопил он как безумный. Отшвырнув швейцара, они гурьбой ввалились в дверь и с гоготом влетели в раздевалку. Роджерс бросил банкнот ошеломленной гардеробщице и, подталкивая друг друга, орава затопала по лестнице. Фоли выругался, споткнувшись, но Ганьон тут же подхватил его и поволок за собой.
Шумно дыша, они достигли дверей бара и пошли на приступ. Угрюмый мулат-метрдотель не очень рьяно их задерживал, он еще не успел оправиться от страха, который испытал, когда, услышав топот ног, решил, что к ним нагрянула полиция.
— Прочь с дороги! — крикнул Роджерс. — Вы что, не слышите? Она поет!
И, возглавив шествие, он повел своих спутников в бар. Успокоенный метрдотель не стал спорить и равнодушно взглянул на певицу.
Это была хорошенькая мулатка в белом платье; разделенные прямым пробором волосы падали на открытые плечи. В ее лице соединились необузданность и нежность, и к нежному ее личику как-то странно не шел сипловатый голос, и в самом деле, бесстыдный и сладострастный, как рассказывал Роджерс. Певица, должно быть, знала, какое впечатление производит на слушателей, она чуть заметно улыбалась, поводя руками и плечами, как балерина.
— Ну-с, — понизив голос, обратился Роджерс к приятелям, — что вы скажете?
— Что я скажу? Б… как б… — ответил Вольгаст.
— Чушь это все собачья, — буркнул Фоли. У него сильно болела ушибленная на лестнице нога.
— Ей слишком громко приходится петь, — тоном знатока сказал Ганьон. — Здесь очень уж шумно. Неравный поединок. Даже очень хорошей певице не под силу соперничать с пивом. Так можно и голос сорвать. Ей бы петь где-нибудь в маленьком уютном клубе на Пил-стрит.
— Мой кабак мне больше нравится, — оглядываясь, заметил Вольгаст. — Здесь слишком много пьют пива. Кабак, где выпивают столько пива, имеет мало шансов сохранить репутацию.
— При чем тут кабак, речь идёт о девице, — сказал Роджерс. — Как она вам показалась, Макэлпин?
— Недурна, — рассеянно ответил тот.
Он на нее едва взглянул. Осторожно обводя глазами зал, Макэлпин находил и методично восстанавливал в памяти все, что видел здесь прежде. Вот Уэгстафф, в правой руке он держит рожок и, полуотвернувшись от оркестра, следит взглядом за певицей. А вот трубач Уилсон после паузы подносит к губам трубу. За столиком слева, у самой эстрады миссис Уилсон в шикарном платье цвета меди и еще две женщины в таких же медных туалетах, а с ними два широкоплечих негра посветлей; они внимательно слушают певицу и время от времени шепотом обмениваются впечатлениями. А по ту сторону танцевальной площадки, в полутемном уголке — он не хотел сразу туда смотреть — за столиком, расположенным довольно далеко от джаза, но всего лишь в двадцати шагах от самого Макэлпина, сидит Пегги в белой блузке.
