— Вчера зашел в церковь, — вспомнил я.
— Посмотри на эту парочку, — не могла успокоиться Нюся. — За все это время они не произнесли ни одного слова, и даже не было слышно, как мужчина заказывал официантке.
— Уже не могу больше так, — пробормотал я, оглядываясь.
— Посмотри на них.
— В церкви стояла девушка, — продолжал я. — Она стала падать в обмороке; я подхватил ее и вывел на воздух. У нее оказалось сердце, как кулачок у пятилетнего ребенка.
— Откуда ты знаешь? — спросила Нюся. — Откуда ты это можешь знать?
— Я ее провел домой, и начался дождь.
— И ты остался у нее?
— Да, — я кивнул. — И я ей рассказал про тебя.
— Не хочу это слышать.
— Потом пришла ее мама, — не смотря ни на что продолжал я. — И, когда я обмолвился, что ты лунатичка, ее мама не выдержала: и эта такая же, — показала на дочку.
— Зачем ты всем рассказываешь, что я лунатичка?
— Не в этом дело, — пробормотал я. — Я совсем не об этом. Я о том разговоре с Милочкой потом, когда ее мама ушла.
— Не хочу слышать, — повторила Нюся.
— Почему?
— Уже должен быть звонок в школе, — Нюся посмотрела на часы, затем в окно, — но почему не звонят? Как медленно тянется время!
Я глубоко вздохнул перед тем, как начать про то, ради чего все это затеял, но еще раз как-то совсем по-другому затаенно вздохнул, когда понял, что про это невозможно рассказать.
— Ну что такое, — повернулась ко мне Нюся. — Слушаю тебя.
— Сначала о другом, — не знал я, с чего начать. — А об этом, может быть, удастся потом, после того, что сейчас расскажу.
— Устала слушать! — взмолилась Нюся. — Ты все время говоришь одно и то же, и я устала. Сколько можно?! Я от тебя ожидаю совсем другое.
— Ладно, — махнул я рукой и наконец осмелился: — После того, как я Милочке про любовь, а она напомнила о своем сердце, мне стало стыдно; тут она говорит: ты не видишь, что я как ребенок. Но, если будешь со мной как с ребенком, выйду за тебя замуж. А я, когда думал про любовь, забывал про ее сердце. И, когда я опять взял за руку Милочку, она спросила: ты забыл, что со мной случилось в церкви? Нужно видеть ее, чтобы понять, что я почувствовал, и я рядом с Милочкой ощутил в себе силу жениться на ней не так, как все женятся…
Я ожидал, что Нюся скажет «не верю». Наконец я начал о том, о чем вчера Милочка рассказала, когда солнце зашло. Снова я подумал — Нюся скажет «не верю», но она прошептала:
— И я тоже сама себя видела. — И еще добавила: — Чего это ты?
Сжимаю и разжимаю перед собой пальцы; сам не могу понять, что делаю, пока не осознал, не вспомнил, чего Милочка рассказывала про то, как едва не умерла; можно сказать — и умерла; и, когда она умерла, — увидела сама себя, и — что у нее губы посинели, и рядом расплакавшуюся маму. Я вспомнил, как Милочка вчера, рассказывая об этом, протянула ко мне свои руки ладонями вверх, сжимая и разжимая пальцы, а я не мог понять, что она делает, пока Милочка не повторила: когда пожалела маму, сначала почувствовала на руках пальцы, а уже потом забилось сердце — и я опять начала дышать…
Тут я опомнился и спросил у Нюси:
— Ну, а ты как сама себя видела?
— Посмотри на них, — в который раз прошептала она.
— Вероятно, — я оглянулся, — между ними этой ночью что-то произошло…
Мужчина сидел спиной ко мне, а молодая пышная женщина в цветастой кофточке подняла на меня глаза и тут же опустила. Я повернулся к Нюсе.
— Как же ты сама себя увидела?
— Клеила с мамой обои…
— И я же вам помогал, — перебил я. — Это еще было в то лето, — обрадовался и тут же загрустил, — когда мы начали встречаться.
— Да, и ты с нами клеил, — тоже загрустила Нюся. — Я очень устала, а мама подгоняет: скорее, — и вот, когда я нагнулась в углу за бабушкиной кроватью, что-то произошло со мной…
— Бабушка лежала на кровати?
— Она уже умерла, — нахмурилась Нюся. — Ты что — не помнишь, как мы передвигали пустую кровать?
— Нет, — заспорил я, — мы передвигали кровать вместе с бабушкой.
— А когда закончили клеить, — не слушая, продолжала Нюся, — мама посылает меня на речку помыть таз. Я говорю: завтра помою, а она: помой сегодня, а то завтра засохнет. Ты уже ушел, а я одна на речку. У всех, когда устанут, болят руки-ноги, а у меня еще глаза разболелись. И, когда, казалось, я не смогу больше выдержать и упаду сейчас, вдруг мне стало легко-легко, и я увидела себя, как мою на речке этот таз.
Тут за окном затрезвонил в школе звонок.
— Так что же произошло с тобой в углу за бабушкиной кроватью? — спросил я, однако Нюся не ответила, побежала на урок, а я понял, что про это невозможно рассказать, как и про мою радость после встречи с Милочкой.
Расплатившись с официанткой, я вспомнил про мужчину и женщину за соседним столиком, оглянулся, но их уже не было в чайной; увлекшись разговором с Нюсей, я не заметил, как они прокрались мимо, будто на цыпочках. Выйдя на улицу, я изумился сияющему солнцу на бездонном небе без облачка. Овладевшие мной беспокойные мысли сразу же развеялись. На деревьях ни листочек не колыхнется; все замерло, но в бездыханном небе заблестели на солнце, полетели осенние паутинки. Одна налепилась мне на лицо; как раз показался автобус. Я побежал на остановку, и уже в автобусе, словно умываясь, протер лицо, и, оглянувшись, заметил среди пассажиров ту молодую, в цветастой кофточке, женщину из чайной, но мужчины с ней не было. Она тоже заметила меня и тут же — в окно. И я — в окно. Автобус переехал через мост. Вдруг послышался вчерашний колокольчик. Чтобы не увидеть бродягу с обрубками вместо рук, я не знал, куда деть глаза, и, позабыв про женщину из чайной, посмотрел на нее как раз в тот момент, когда и она на меня посмотрела. Едва взгляды наши встретились, я первый отвернулся, но потом не выдержал и снова тайком на нее. Прядь распущенных ее кудрявых волос упала на глаза; женщина встряхнула головой и, поправляя прическу, чувствуя, что я смотрю на нее, не выдержала и так стрельнула глазами на меня, что я скорее отвел взгляд в сторону. Колокольчик уже отдалялся, и я уставился в окно. По тротуару спешил куда-то дядя Митя на костылях. Когда он заболел раком, все думали, что дядя скоро умрет, но у него от закупорки вен на ноге началась гангрена, и, когда ногу отрезали, дядя Митя перестал думать о раке, а начал думать о ноге; его раковая опухоль исчезла, и дядя выздоровел. И он сейчас, хоть с одной ногой, но радовался жизни. Тут я почувствовал, что кудрявая красавица в цветастой кофточке пристально смотрит на меня, а я, увидев дядю Митю, вспомнил Милочку, невольно сжимая и разжимая перед собой пальцы, как она вчера показывала, и уже потом оглянулся. Красавица, когда я посмотрел на нее, не отвела взгляд, как прежде; она задумалась — и не на меня смотрела, а куда-то далеко. Наконец увидела меня, и я стал пробираться к ней в забитом людьми автобусе. В толкучке никто не обратил внимания, как я обнял ее, и она не возмутилась, будто мы давно знакомы, разве что у нее лицо изменилось. Когда я обнял ее, у меня из-под ног земля стала уходить. За стеклами в окнах брызги. Я вспомнил про яму возле почты, где автобус вчера едва не перевернулся, и догадался, что эта яма после проливного дождя — как море. Все в автобусе закричали, и я не услышал, чего эта женщина лепечет, но, обнимая, ладонью ощутил дрожь ее голоса на спине, между лопатками, где врачи слушают сердце. И я тут почувствовал, что моя жизнь на волоске, — не потому что автобус перевернулся, а потому что я оказался рядом с этой женщиной, как бывает, впрочем, и с любой другой.
Рассказ первый: Не так, как вчера
Я проснулся от звонка. Сбросил с себя скомканное солнце на одеяле и выбежал в коридор, вспоминая оборванный сон: я плыл, загребал и ухватился в воде за ногу женщины, за пятку, — и поднял телефонную трубку — такого же цвета, как пятка, и такую же гладкую.
Звонила Фрося; спросонку одно помню — попросила купить сливок. Только положил трубку, опять звонок, поднимаю.
— Что еще? — спрашиваю.
Наверно, я сказал «что еще» таким тоном, что полминутки никто не отвечал, затем скороговоркой:
— У нас в отделении почтальоны в отпусках, — выпалила. — Придите получите телеграмму, в пятое окошечко. — Потом опомнилась: — Да, это вы Иванов?
— Да, — отвечаю. — Вроде бы.
— Отвечайте серьезно, — говорит.
— Как вас звать, девушка? — спрашиваю.
Положила трубку. Выхожу на улицу и услышал будильник. Он прозвенел глухо, как из-под земли, и я не пальцем нажал на кнопку, а наступил на нее ногой, туфлей. На улице ни души — рань несусветная, и — приятная в сентябре прохлада. Проехал две остановки и зашел в магазин «24 часа». По нему шаталась пьяная женщина. Одета она была как у себя на кухне, однако — туфельки изящные, узкие, на маленьких ногах. Ступая по полу из мраморных плиток, несколько раз, пьяная, поскользнулась и едва не упала, со сладостью выругавшись.
