Плюнув, Мама Ачари произнес:
— Да обрушит аллах кару на его голову! Он ответит за все.
Кто-то добавил:
— И за смерть твоего внука!
— И за моего Барса, — прошептал я.
Перевод с дари В. Андрианова
Чаман Лала торопливо шел по узенькой дорожке, вытоптанной в зарослях сахарного тростника, отводя от лица упругие плоские листья. Его черная чалма то появлялась, то опять скрывалась в густой зелени. Он хотел поскорее добраться домой.
Косые лучи заходящего солнца, повисшего раскаленным диском над кромкой тростникового поля, ложились на землю. Чаман Лала прошагал в своих пластиковых сандалиях по пыльной деревенской улице, подошел к дому, сбросил с плеч набитый стружкой мешок и принялся барабанить кулаками в дверь.
Но открывать никто не спешил. Чаман Лала в ярости прикусил губу, огляделся, поднял с земли увесистый камень и хватил им о дверь. Во дворе послышались торопливые шаги, и опять все стихло. Затем дверь со скрипом отворилась, и на пороге появилась дочь, Шинки. Она хотела взять у отца мешок, но Чаман Лала отвел ее руку.
— Ты где была, негодница?! Опять к тетке Зайнабу бегала?! А та хороша. Мужа в гроб загнала, и все ей мало… Ничего, дай срок, я до нее доберусь.
Тетка Зайнабу жила в соседнем дворе, и ходить к ней можно было через огромную дыру, зияющую в заборе, которая сейчас предательски чернела. Чаман Лала со злостью покосился на эту дыру, не зная, чем умерить свой гнев. И не только в том было дело, что дочери не оказалось дома. Чаман Лалу давно уже мучило чувство постоянной тревоги, с тех пор как дочь его из девчонки превратилась в красивую девушку, которая не упускала случая полюбоваться на свое отражение. Особенно неспокойно стало ему после смерти жены. Теперь, когда Чаман Лала уходил в мастерскую и дочь оставалась одна, все мысли его были прикованы к дому. Не дай бог, какой-нибудь паршивец соблазнит девушку! Молодая, глупая, может запятнать доброе имя отца. Ведь природа свое берет, и тут ничего не поделаешь… Как не посетовать на судьбу! «Лучше вообще не иметь дочерей! — порой думал Чаман Лала. — А уж если дал господь бог дочь, дал бы в придачу силы и богатство, чтобы обидеть никто не посмел». А тут еще этот Вализар объявился. Как из-под земли вырос.
— Что это ты дочь взаперти держишь, а, Чаман Лала? Наверное, не нравимся мы тебе. А может, и ты нам не нравишься… Такую красивую держать под замком! Смотри, не поздоровится тебе!
Чаман Лала внимательно посмотрел на дочь — так ли она красива, как говорят. В деревне все женщины ходят в черном, а дочь — в белом. Говорит: «В черном ходить будто в трауре. Матушка умерла, так ведь жив отец. Не круглой же сиротой я осталась!» В отце души не чает. Радуется, что он с ней, и не хочет черных платьев носить. Так ее и прозвали в деревне: девушка в белом.
Сколько раз ей отец говорил, что из полотна рубахи мужчинам шьют, а на платья оно не годится. Дочь слушать не хотела. Сошьет рубаху отцу и из этого же куска платье себе мастерит.
Пошла она красотой в мать, да и упрямством тоже… В сумеречном свете на фоне белой косынки косы кажутся еще темнее, ярко блестят черные глаза. Нос тонкий, прямой.
«Да, правду говорит Вализар, красавица она у меня», — думает Чаман Лала. Только лучше не говорил бы. Дурная слава идет о Вализаре. Пока маленький был — кур у соседей таскал. Вырос — стал с девушками да с чужими женами баловать. Потом человека убил и куда-то исчез. А недавно объявился. Под накидкой носит ружье. Чуть что не по его — грозится. На чужое добро зарится, ни чести, ни совести. Разве отдашь ему дочь?
Шинки никогда еще не видела отца таким мрачным. Она не знала, что его расстроило, и почувствовала себя совсем одинокой, будто только вчера схоронила мать.
— Что с тобой, отец? — тихо проговорила она. — Тебе что-то наговорили? Не надо расстраиваться!
Чаман Лала хорошо знал дочь. Уж если напала на нее тоска, будет два дня слезы лить и ничем ее не уймешь.
— Ладно, — сказал отец. — Кто может на людей наговаривать? Тот, кто совесть давно потерял! А кроме Вализара, и быть некому. Десять лет пропадал где-то — и на тебе, объявился. С ружьем ко мне подступает, убить грозится, если не отдам тебя ему в жены.
У Шинки сердце заныло. «Пусть только попадется мне этот мерзавец, — думала она, — я ему глаза выцарапаю. И зачем только я женщиной на свет родилась! Сама мучаюсь, и людям из-за меня житья нет».
Чаман Лала прошел в комнату, сел на табурет и положил на колени чалму. Тусклый свет керосиновой лампы едва освещал комнату. Чаман Лала сидел, глядя прямо перед собой и время от времени поглаживая свою черную с проседью бороду. Он думал о том, как сегодня, когда он возвращался с работы домой через тростниковое поле, дорогу ему преградил Вализар и еще двое с карабинами в руках.
— Смотри, — пригрозил Вализар, — не отдашь дочь за меня — убью. Мы за веру сражаемся, а тебе для меня дочери жалко! У, сучье отродье! Для кого бережешь? Для какого-нибудь безбожника? Партийца?
У Чаман Лалы пересохло во рту.
— Не твоя забота, — ответил он. — Моя дочь, за кого хочу — за того и отдам!
Впервые в жизни навели на Чаман Лалу вороненое дуло автомата, темное и бездонное. Заглянешь — холод до самого нутра проберет.
Шинки заметила в глазах отца слезы, но он быстро закрыл лицо руками, вспугнув слова утешения, готовые сорваться у нее с языка. Девушка поправила косынку, поставила перед отцом блюдо и налила из небольшого закопченного котелка шурбу[Шур6а — похлебка на мясном бульоне.] из говяжьих ног, которые сегодня утром выменяла у бакалейщика на мешок стружки. Ей так хотелось отвлечь отца от грустных мыслей.
— Отец, — сказала она, — для шурбы говяжьи ножки не хуже мяса. Смотри, какой густой и жирный навар!
Но Чаман Лала по-прежнему удрученно молчал. Дочь заметила, что лицо у отца обросло жесткой щетиной, еще резче обозначились морщинки на лбу. Он понуро сидел, вперив взгляд в чалму, лежавшую на коленях. К еде он так и не прикоснулся.
Вдруг он услышал, что на крыше кто-то ходит, и весь обратился в слух. Затем поднялся и с отчаянием посмотрел на свои руки. Многое он в жизни сделал вот этими руками, и драться приходилось. Но против автомата они бессильны. Хоть зубами рви горло бандита.
Дверь распахнулась, и из темноты шагнул человек, заслонивший собой весь дверной проем. Лицо его было скрыто краем черной чалмы.
— Кто это? Ты, Вализар? — в страхе спросил Чаман Лала и не успел шагу ступить, как топор, описав в воздухе дугу, раскроил ему череп.
Шинки с криком бросилась к рухнувшему на пол отцу. Бандиты набросились на нее, сдернули косынку, завязали ей рот. Затем сняли с отца чалму, размотали и скрутили ей за спиной руки. Когда ее выволокли из дома, она попыталась освободиться, но ее крепко держали за локти. Бежавший позади всех Вализар достал что-то из кармана и бросил в окно. Дом загорелся, и языки пламени заплясали на стенах соседних домов. Шинки в ужасе думала о том, как огонь жадно пожирает их небогатую утварь: кровать и сундук с одеждой, оставшиеся от матери скромные украшения, изуродованное тело отца в луже крови.
Рот ей завязали, и кричать она не могла, глаза тщетно искали в темноте хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь. Улица словно вымерла. Соседи в страхе натянули одеяла на голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. И вооруженные бандиты могли в этой маленькой деревушке безнаказанно грабить, жечь, убивать.
С каждым шагом Шинки все тяжелее было идти, хотя прошли они совсем мало. Босым ногам было больно от острых камней, донимали комары. При одной мысли о том, что ее ждет, замирало сердце. Но еще страшнее было думать о родном доме, объятом пламенем, и об отце, который, может быть, не умер и сейчас заживо там горит.
— Вализар, девушка больше не может идти. Понеси ее! — сказал бандит по имени Джама Голь.
Вализар ткнул ее дулом автомата в спину и прикрикнул:
— Что-то очень жалостливым ты стал. Смотри, плохо кончишь!
— Так ведь женщина она все же, — произнес Джама Г оль.
— То женщина, то старик, этот немощный, тот больной… Прав был атаман, когда говорил, что ты не выдержишь, заскулишь… Нечего тогда было к нам приходить!
— А я и не пришел… Вы меня силком привели! Я — простой крестьянин. Пахал потихоньку землю. Забыл, что ли, как вы ко мне на ток ворвались, все сожгли, скрутили мне руки и за собой погнали. Месяц целый держали под замком, голодом-холодом морили. Плеткой били. Я прежде только и знал, что серп и соху, а теперь вот с автоматом на людей охочусь!
— Слышишь? — обратился Вализар к бандиту, которой го звали Шаме.
— Да оставь ты его, что с дурака возьмешь! — ответил Шаме.
Вализар замолчал, но молчание его было зловещим. Время тянулось нестерпимо медленно. Идти приходилось то по песку и колючкам, то по руслам пересохших речек или ручьев, будто нарочно усеянных острыми камнями. Когда останавливались передохнуть, Шинки, перебирая в памяти события этой ужасной ночи, едва не падала в обморок. Но раздавался грозный окрик, и она вместе со всеми двигалась дальше. Покосившись на девушку, едва волочившую израненные ноги, Вализар приказал:
