Осколки со звоном посыпались во двор. Из пораненной руки брызнула кровь. Испуганно вцепившись себе в запястье, староста хрипло закричал:
— Ханиф!
Звук ударился в стену и рассыпался. Он крикнул опять:
— Мунэса!
В коридоре послышались шаги, и на пороге появилась молодая женщина. Кровь с пальцев старосты стекала на ковер и исчезала в ворсинках. Мунэса опрометью бросилась к старосте и взахлеб запричитала:
— Вай, староста! Ради бога! Что ты наделал?! Ты себя убьешь… — Стянув с головы сиреневую чадру, она принялась проворно завязывать руку мужа. Длинные косы Мунэсы, обвившись вокруг белой шеи, лежали у нее на груди, словно две черные эфы, стерегущие клад. От слабости староста опустился на колени.
— Что-то ноги не держат… Ступай-ка запали ветошь!
Мунэса вышла и тут же вернулась, неся на подносе немного тряпок и хлопка. Она села напротив и стала жечь хлопок. Староста, не отрываясь, смотрел на разгоравшийся огонь. В отсветах неяркого пламени его лицо напоминало расплавленную медь, а застрявшие в бровях капли пота сверкали, как крупинки стекла. Мунэса сняла у него с руки окровавленную чадру и, прикладывая к порезам обугливший хлопок, грустно сказала:
— Не убивайся ты так, староста, — бог милостив! Вспомнят люди, — кто кому господин. Мало что ли ты натерпелся, для них стараясь?! Мало бегал да хлопотал?! Кто же после этого на твою землю позарится? Не переживай, может, и обойдется. Бог, он правду видит…
Где уж там было женщине вроде Мунэсы своей болтовней успокоить старосту, человека искушенного и неглупого, который, не умея толком ни читать ни писать, знал на память десятки пунктов и параграфов; который с утра до вечера толкался со своими исками и тяжбами из двери в дверь, таскался по канцеляриям и не успокаивался до тех пор, пока где-нибудь в депутатских креслах дело не решали в его пользу; человека, который столько раз обрабатывал «общественное мнение», подделывал документы и, вынуждая людей давать ложные показания, снимал петлю с убийцы и затягивал ее на невиновном. Уж он-то прекрасно понимал, что дело сделано, но не подавал виду и, стараясь скрыть от Мунэсы безвыходность своего положения, забормотал:
— Не по себе мне… Голова кружится… Послушать, разве, что там болтают эти мошенники? Ну, послушал, а дальше? Ума не приложу…
Мунэса, вообразив, что своими разговорами сумеет облегчить мужнино горе, платком вытерла у него со лба пот и сказала:
— Не такие уж люди неблагодарные, чтобы добро твое забыть…
Староста, видевший, что находится на волосок от гибели, и в надежде спастись, отчаянно искавший хоть какой-нибудь выход, от наивных слов Мунэсы взорвался как порох:
— Что с дуры возьмешь?! Баба есть баба! Испокон веку известно, что у баб с головой не в порядке… Никто, говоришь, не позарится?! Да я своими глазами видел, как они отплясывали на радостях! Чего ты от этих людей хочешь? Кто же это откажется, если ему землю станут давать?! Или, думаешь, греха побоится?! Не надейся! Ты их пои-корми, а они за твою доброту тебе же потом и нагадят… — Мунэса, опустив голову, молчала. Староста уже тише продолжал: — Налетели на комиссию, словно воробьи на пшено, тучей, и все — ордера получать! Ордера на мои земли! Меня аж затрясло всего…
В тот вечер земля, сад, дом, небо и звезды — все сплелось в одну думу, как ржавчина, разъедавшую его мозг. А Мунэса? Когда преисполненный несбыточных надежд и желаний староста взял ее в жены, он надеялся, что она родит ему сына. Но через два года почти непрерывного ношения индийских и магометанских заговорных амулетов, молитв от сглаза и бесплодного паломничества к ближним и дальним святыням Ханиф принес из больницы и вручил ему результаты его медицинского обследования… С тех пор староста раз и навсегда возненавидел мужчин и избегал смотреть жене в глаза.
Он искоса взглянул на мокрые, загнутые вверх ресницы Мунэсы и сердце у него упало. Староста решил, что, как и тогда, Мунэса плачет от его бессилия. От стыда на его густо заросшей волосами груди выступила испарина. С размаха хватив рукой об пол, он прохрипел:
— Не-е-т, не на землю мою они ордера получили, а на свою собственную погибель… Это что ж получается?! Я — вот он, тут, а всякие проходимцы у меня землю отбирать будут?! Ну дела, прости господи… Я себе жив-здоров, а добро мое уже по наследству пошло?! Да я скорее сдохну, чем… А эти голубчики еще наплачутся…
Внизу на лестнице послышались чьи-то шаги. Мунэса, выглянув в коридор, тихо сказала:
— Ханиф идет.
Спустя минуту в комнату вошел Ханиф. Не дав ему закончить приветствие, староста нетерпеливо спросил:
— Видел их?
Ханиф потупился:
— Видел.
— Что говорили? — с тревогой и надеждой в голосе спросил староста, усевшись поплотнее.
Ханиф кашлянул:
— Да что… Пока, вроде, никто… особо не горюет.
Староста сделался красным, как рубиновые серьги Мунэсы. Крылья его носа раздулись:
— Может, уже и отпраздновать успели, а?
Ханиф опасливо покосился на перевязанную руку и закапанную кровью одежду старосты. В сердце проснулся затаенный страх.
— Да нет, — поправился он. — На самом-то деле никто и не рад… Только вот…
— Что «только вот»… плут? — грубо оборвав его, заорал староста. — Говори толком!
Да власти никак от них не отвяжутся… Голь Мохаммад стал председателем кооператива и утром, говорит, получит на всех винтовки.
Староста беспокойно заерзал на месте. Уставясь на противоположную стену и как бы разговаривая с Голь Мохаммадом, он злобно забубнил:
— Ах ты парша плешивая, собачье семя! Отец твой на моей мельнице состарился, а ты на меня нож точишь, мошенник?! Еще когда из армии ты вернулся, надо было тебя, мерзавца, прикончить. Верно люди говорили, по их и вышло, — партийный ты был… а я все не верил. Ну да ладно, может, и мне повезет… Тогда вместе порадуемся!
В комнате наступило тягостное молчание. Ханиф, украдкой разглядывая перевязанную руку старосты и разбитое стекло, без труда сообразил, как было дело. В свои двадцать восемь он достаточно хорошо разбирался в жизни, а благодаря выпавшим на его долю невзгодам так возмужал и раздался в плечах, что с трудом влезал в старые рубахи старосты. У Ханифа еще пушок пробивался над верхней губой, когда прямо у него на глазах, совсем молодым завалило землей отца, копавшего колодец, и с тех пор Ханиф с матерью жил и работал у старосты. Красил, строил, чинил, лопатил навоз, одно время был даже конюхом…
Староста, который от расстройства не находил себе места, снова подошел к окну и стал смотреть на свое утраченное сокровище. Месяц только что вытащил изогнутое тело из ямы кромешной тьмы и припорашивал серебряной пылью высокие кроны тополей над колодцем. Ханиф, по-прежнему сидевший у двери, тайком поглядел на Мунэсу, которая с непокрытым лицом и шеей наблюдала за старостой. С белой шеи Мунэсы голодный взгляд Ханифа соскользнул вниз, к тонкой талии и полным бедрам… Мунэса, ощутив этот взгляд, поспешно встала и вышла из комнаты.
Староста, как опытный игрок, взвесив события дня и прикинув силу противника, обернулся в Ханифу и спокойно приказал:
— Пойди скажи Наби и Халеку, чтоб пришли!
Когда Ханиф ушел, староста позвал Мунэсу, которая на сей раз в белой как мел чадре была воплощенное целомудрие и невинность. Староста, скрестив ноги, уселся на тюфяк и протянул ей завязанную руку:
— Давай-ка перевяжи заново, чтоб указательный палец снаружи был!
Мунэса завязала руку, как он просил. Сгибая и разгибая разбинтованный палец, староста, будто хвастаясь перед Мунэсой своей храбростью, сказал:
— Цел, слава тебе господи. Будет ему сегодня дело…
Мунэсу охватил мучительный страх, но она ничего не спросила, испугавшись налитых кровью глаз мужа.
Староста, отрешенно глядя куда-то в пространство, весь отдался своим беспорядочным мыслям. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец на лестнице раздались шаги. Староста прислушался.
— Иди к себе! — велел он жене. — Кажется, это Наби с Халеком.
Розовые губы Мунэсы дрогнули, но комок в горле помешал ей говорить.
— Дай мне заняться делами, женщина! — повторил староста.
С порога заплаканная Мунэса обернулась:
— Подумай о себе, староста! Не доводи до беды! А то не пришлось бы мне черную чадру носить вместо белой… У меня и без того сердце не на месте.
Она собиралась еще что-то сказать, но староста лишь язвительно ухмыльнулся:
— Иди, иди, радость моя… Иди! Не учи старосту, как ему поступать!
Всхлипывающая Мунэса вышла. В дверь заглянул Ханиф.
— Наби и Халек внизу. Вести их в гостиную?
— Нет. Пусть идут наверх! — распорядился староста.
— Ступайте наверх, дядюшка! — крикнул Ханиф, вернувшись на лестницу.
Друг за другом вошли Наби и Халек. Поздоровались. Староста тяжело и вяло поднялся им навстречу и вежливо ответил на приветствие. Наби, мужчина лет сорока пяти, с тронутыми сединой волосами, вылезавшими из-под серебристо-серой каракулевой шапки, как старший, уселся напротив старосты и, привалясь спиной к подушке, спросил:
