– Заканчивайте, товарищи, заканчивайте, время вышло. – Она подошла ко мне: – Заканчивайте.
– Сейчас, – сказал я.
Я все еще писал самое главное. «Ручку на себя, левую ногу вперед. Ручку от себя, правую ногу вперед. Ручку влево, левую ногу вперед. Ручку вправо, правую ногу вперед. Ручку вперед, ногу назад. Ногу вперед, ручку назад…»
Нет, что-то не так. Я зачеркнул это, чтобы написать правильно. «Ручку на себя, ногу от себя. Ногу на себя, ручку от себя…»
В конце концов я запутался намертво. Я поднял голову и ошалелым взглядом окинул аудиторию. Из абитуриентов я остался один. Высокая преподавательница, скрестив на груди руки, стояла передо мной и ждала, не давая сосредоточиться.
– Молодой человек, – сказала она, – может быть, вы думаете, что я вас буду ждать до вечера?
– Сейчас, – сказал я. – Еще две минуты.
– Никаких минут, – сказала она, – сдавайте работу немедленно.
Я отвечать ей не стал, мне было некогда. Мне надо было еще написать про сектор газа, про перегрузки, про то, как на выходе из пикирования оттягивает щеки к плечам, как дрожит и «парашютирует» самолет на малой скорости перед вводом в штопор; мне надо было многoe еще рассказать, и я торопился, а преподавательница стояла у меня над головой и все чего-то ворчала.
– Молодой человек. – Она взяла меня за плечо. – Что с вами? Очнитесь!
– Отберите у него бумагу! – взвизгнула другая, сидевшая за столом преподавательница. – Что вы на него смотрите?
Та, которая стояла возле меня, схватила бумагу и потянула к себе. Авторучка оставила на бумаге косую полосу.
– Не трогайте! – закричал я, закрывая бумагу телом. – Я сейчас. Еще полминуты.
Но преподавательница дернула бумагу к себе, бумага затрещала, и я отпустил, чтоб не порвать.
– Очень странно вы ведете себя, молодой человек, – сказала преподавательница и понесла мои листочки к столу.
– А ну вас, – сказал я и, закрыв ручку, сунул ее в карман и пошел к выходу.
Я думал, что они меня остановят и отчитают за грубость, но они ничего не сказали: наверное, не хотелось им связываться с психом. Я вышел в коридор.
В конце концов, стоит ли ради двойки так уж стараться?
Через день я пошел узнавать оценку. В приемной комиссии было много народу, все толклись возле девушки, сидевшей за боковым столиком.
– Ребята! – пыталась она перекричать всех, кто ее окружал. – Через полчаса оценки вывесят в коридор и вы все узнаете. Неужели так трудно подождать полчаса?
Девушка, которая была прошлый раз в белой блузке (сейчас на ней была зеленая кофточка), стояла перед столом секретарши и ныла:
– Девушка, ну пожалуйста, что вам стоит, посмотрите на «У», Уварова.
– Девушка, я вам сказала, через полчаса сами увидите.
– Ну что через полчаса? Ну какая вы странная. Неужели так трудно?
– А вы думаете, не трудно? Вас вон сколько, и каждый хочет, чтоб ему сделали исключение, – говорила секретарша, листая журнал. – Как вы говорите? Уварова? Двойка вам, Уварова. Приходите после обеда, получите документы. Вам что, молодой человек?
Демобилизованный солдат в гимнастерке с отложным воротником держал в руках зеленую хлопчатобумажную солдатскую шляпу. Сейчас такие шляпы носят солдаты, которые служат на юге.
– Перелыгина посмотрите, – робко попросил он.
– Девушка, ну как же – двойка? – не уходила Уварова. – Этого не может быть. Я в школе ниже чем на четыре никогда не писала.
– Перелыгин, у вас тройка. Вы идете вне конкурса?
– А как же, – обрадовался Перелыгин. – Мне больше тройки не надо.
– Девушка, вы еще посмотрите, там, наверно, ошибка.
– Уварова, – секретарша устало поморщилась, – я вам сказала все. Документы в отделе кадров после обеда. Ваша фамилия? – обратилась она ко мне. – Важенин? Вы знаете, с вами хочет поговорить Ольга Тимофеевна.
– Кто это – Ольга Тимофеевна? – спросил я.
– Ваш преподаватель. Она сейчас, кажется, в деканате. Пойдете прямо по коридору, четвертая дверь направо.
Честно сказать, идти в деканат мне не очень хотелось. Если поставили двойку, о чем разговаривать? Сказали бы, как Уваровой: «Приходите за документами» – и я бы пришел. Спорить не стал бы.
Ольга Тимофеевна сидела на столе и о чем-то разговаривала с черным, похожим на цыгана человеком, он стоял у окна. Мундштук папиросы, которую она держала в руке, был весь перемазан помадой.
Я поздоровался.
– Здрасьте, – хмуро ответила Ольга Тимофеевна. – Вы ко мне?
– Да, меня послали, – сказал я.
– Ваша фамилия Важенин? Возьмите стул, посидите. Я сейчас освобожусь. Так вот, Сергей Петрович, я думаю, что этот вопрос мы в ближайшее время решим. Николай Николаевич сказал, что он лично не возражает.
– Ну, хорошо, – сказал Сергей Петрович, – посмотрим, там будет видно.
Он взял со стола большой желтый портфель, а со шкафа снял соломенную шляпу с аккуратно загнутыми полями, попрощался и вышел.
Мы остались вдвоем. Ольга Тимофеевна раскурила погасшую папиросу. Она сидела прямо напротив меня, положив ногу на ногу.
– Так вот что, товарищ Важенин, – заговорила она не спеша, подбирая слова, – я прочла ваше сочинение. Оно написано не по теме.
– Правильно, – подтвердил я охотно.
– Вообще, – сказала она, – у нас не принято, чтобы абитуриенты писали что хотели, но ваше сочинение очень понравилось, и я поставила вам пятерку.
– Пятерку? – Я посмотрел на нее: шутит, не шутит.
– Там, конечно, были незначительные ошибки, я их сама исправила. Но, вообще, все сочинение написано так свежо, так выразительно, хороший диалог, точные детали… Я поражена. Из моих абитуриентов еще никто так не писал. Вы занимаетесь где-нибудь в литкружке?
– Нет, – сказал я и сострил: – Может, все дело в генах?
– В каких генах?
– Ну, в обыкновенных. Наследственность. У меня ведь отец писатель. Не слышали – Важенин?
– Нет, – заинтересовалась она. – А где он печатается?
– Да он печатается мало. Он в цирке пишет репризы.
– А, – сказала она.
– Ага, – подтвердил я.
Она положила окурок в чернильницу и слезла со стола.
– Я очень рада, что познакомилась с вами. У нас в институте есть литературное объединение «Родник». Я им руковожу. У нас там очень способные ребята. Правда, прозаиков мало. В основном поэты. – Она помолчала, подумала и сообщила: – Я, между прочим, тоже пишу стихи.
– Да? – удивился я.
– Хотите послушать?
– С удовольствием.
– Я вам прочту последнее свое стихотворение.
Она отошла к стене, напряглась, вытянула шею и вдруг закричала нараспев:
Гроза. И гром гремит кругом,
Грохочет град, громя гречиху.
Над полем, трепеща крылом,
Кричит и кружится грачиха.
И я, подобная грачу,
Под громом гроз крылом играю.
Куда лечу? Зачем кричу?
Сама не знаю.
При этом на шее у нее вздулись жилы и лицо покраснело от напряжения. Она перевела дух и остановила на мне взгляд, выжидая, что я скажу. Я молчал.
– Ну как? – не выдержала она. – Вам понравилось?
– Очень понравилось, – сказал я поспешно.
– Мне тоже нравится, – искренне призналась она. – Я вообще не очень высокого мнения о своих способностях, да и времени не всегда хватает, но эти стихи, по-моему, мне удались. Вы обратили внимание на аллитерации? Часто повторяющийся звук «гр» подчеркивает тревожность обстановки. «Грохочет град, громя гречиху…» Вы чувствуете?
– Да, это есть, – согласился я.
– А образ грачихи, которая кружит над полем и тяжело машет намокшими крыльями?
– Ну, это вообще, – восхитился я.
– Я послала эти стихи в журнал «Юность», не знаю, напечатают или нет.
– Должны напечатать, – сказал я убежденно. – Если такие стихи не будут печатать…
Она обрадовалась.
– Вы думаете? Мне тоже кажется, что должны, но без знакомства очень трудно пробиться. Печатают только своих.
– Наверно, блат, – согласился я.
– Ну, ладно. – Она поднялась и протянула мне плоскую, в кольцах руку. – Я думаю, что мы еще будем с вами встречаться и поговорим. Всего доброго.
– До свидания, – сказал я.
Иногда мне кажется, что я вообще невезучий человек. В самом деле, ведь вот когда я хотел поступить в институт – я в него не поступил. А когда не хотел и сделал все, чтобы не поступить, – мне ставят пятерку да еще находят литературные данные. А мне эти данные ни к чему. Мне бы попасть в училище.
Пo устной литературе Ольга Тимофеевна поставила мне пятерку без всяких разговоров. Я только начал ей отвечать и хотел наплести какую-нибудь чушь, но она меня перебила и сказала:
– Я верю, что вы все знаете.
И поставила оценку. Если бы так все шло дальше, я, пожалуй, вытянул на повышенную стипендию, но я вовремя придумал умнейший ход. Иностранный я завалил в пух и в прах, и то только потому, что вместо английского, который учил в школе, пошел сдавать немецкий.
Тут уж я насладился вволю. Я отомстил сполна всем, кто пихал меня в этот институт, и всем, кто хотел вырастить из меня местного гения. Такого чудовищного ответа древние стены этого института, наверно, еще слышали. Экзаменаторша была так потрясена, что, когда ставила двойку, сломала перо. Я с удовольствием предложил ей свою ручку. Ее ручка писала толсто, а моя тонко. Поэтому двойка получилась как бы составленная из двух половинок: жирная голова на тонкой подставке.
