Из соседней комнаты снова вышла Шура. Она уже оделась и расколола волосы. Вид у нее был деловой.
– Ты не знаешь, где расческа? – спросила она.
– Ты собираешься уходить? – спросил отец.
– Да.
– Совсем?
– Совсем. Можешь оставаться один и создавать свои великие творения в одиночестве. Валера, ты можешь гордиться своим отцом. Он у тебя писатель. Инженер человеческих душ. Он пишет репризы для цирка. «Бип, что у тебя в чемодане?» – «У меня в чемодане теща». Ха-ха-ха!
Она нашла расческу и снова ушла в другую комнату.
– Ничего, это пройдет, – сказал мне отец. – Ты не обращай внимания.
– Я не обращаю, – ответил я.
Снова вышла Шура. В руках она держала несколько листков бумаги.
– Валера, – сказала она, – ты знаешь, что твой отец пишет роман?
– Шура, – тихо сказал отец. – Неужели тебе не стыдно?
– Мне очень стыдно, – сказала Шура и подняла листочки над собой. – Вот многолетний труд. Семнадцать страниц за двенадцать лет. Взыскательный художник. А какой стиль! – Она поднесла бумагу к глазам, прочла первую строчку: – «Море было зеленое». Море было зеленое… – Она повернулась к отцу. – Ты видел когдa-нибудь зеленое море?
– Море бывает всякое, – сказал отец. – Синее, лиловое, черное, зеленое и даже, если хочешь знать, красное во время заката.
– Валера, – сказала Шура. – Ты видел когда-нибудь зеленое море?
– Я море вообще не видел, – сказал я поспешно.
– Очень жаль, – сказала Шура и ушла снова в другую комнату.
Отец стоял, обхватив руками голову.
– Какой стыд, – бормотал он. – Какой стыд!
Мне стало неловко, я понял, что делать здесь больше нечего.
– Я пойду, папа, – сказал я.
– Ладно, иди, – вздохнул отец. – Только матери не рассказывай. Ладно?
– Ладно. До свидания, папа.
– Что же ты так уходишь? Я уезжаю в командировку и, наверное, не смогу тебя проводить. Давай простимся, как полагается.
Мы обнялись. За его спиной я незаметно снял с руки часы и положил на стол. Отец прошел со мной до двери и хлопнул меня по плечу ободряюще:
– Не забывай, пиши.
– Ладно, – еще раз пообещал я.
Я спустился на одну площадку, посмотрел на отца, и мне показалось, что у него глаза полны слез. Я нагнул голову и медленно пошел по лестнице дальше.
Еще когда я учился в десятом классе, у нас был такой случай. Боб Карасев объяснился в любви Ленке Проскуриной, с которой сидел за одной партой. Ленка сказала ему: «Нет». Тогда Боб пошел домой, напустил полную ванну воды, залез в воду и вскрыл себе вены лезвием от безопасной бритвы. Его потом еле спасли.
Таких людей, как Боб, я не понимал никогда. Любил ли я кого-нибудь в жизни? Маму любил. Бабушку, несмотря ни на что, любил. А так чтобы влюбиться в какую-нибудь девчонку да еще резать из-за нее вены, на это я никогда не был способен. Может быть, это плохо. Учительница химии Леонида Максимовна говорила, что настоящий человек должен по-настоящему любить и по-настоящему ненавидеть. Ненавидел ли я кого-нибудь? Нет, пожалуй. Может, некого было. За всю жизнь не было у меня никаких врагов; были, правда, кое с кем мелкие стычки, но они быстро забывались, и все проходило. Я не умел долго ни злиться, ни обижаться на кого-нибудь и не понимал людей злопамятных, обидчивых, непримиримых. Впрочем, я многого не понимал. Не понимал своего отца. Я бы понял, если бы знал, что с мамой ему было плохо, а с новой женой хорошо. Но он любил меня и хорошо относился к маме, а жил все-таки с этой женщиной, которая его не любила. Я был уверен, что она его не любила. Но он, наверное, думал иначе.
Я шел по широкой улице, где проносились автомобили и гремели трамваи. Скупо светило неяркое, но пока еще теплое осеннее солнце. Забираться в трамвай не хотелось, я шел пешком. Пройдя несколько остановок, я увидел на противоположной стороне улицы парикмахерскую, вспомнил, что мне надо постричься. На пpизывной пункт полагалось явиться постриженным под машинку – это указано было в повестке.
В парикмахерской все мастера были заняты.
Очередь впереди меня состояла из одного старичка с аккуратно протянутыми через обширную плешь длинными и редкими рыжеватыми прядями. Он сидел за низким полированным столиком и листал старые газеты. Я тоже взял со стола газету и стал ее разглядывать.
В это время из зала вышел очередной клиент, от него так и несло одеколоном. Старичок, который был передо мной, с газетой в руках подошел к двери, заглянул в зал и сказал мне:
– Идите. У меня постоянный мастер.
Тоже еще мне, старый пижон. У него постоянный, видите ли, мастер.
Я положил газету и встал.
– Следующий! – сказала парикмахерша и обернулась. И я ее сразу узнал. Это была Таня. И как это мог думать, что не узнаю ее?
– Привет, – сказал я, подходя к ее креслу.
– Здрасьте, – сказала она, – садитесь. Польку или полубокс?
– Под ноль, – сказал я. – Ты меня разве не узнаешь?
Она равнодушно скользнула взглядом по моему отражению в зеркале и сменила ножи в электрической машинке.
– Не узнаю.
– Я – Валерка, – сказал я, задирая к ней голову. – Помнишь, в милиции вместе сидели?
– Не помню.
– Как же, – обиделся я. – А потом мы с тобой гуляли, стояли на лестничной площадке и даже… Ну, разве не помнишь?
– Не помню, – жестоко повторила она и сильно надавила мне пальцами голову. – Не вертись.
Она включила машинку и провела первую борозду посреди головы. Первые пряди моей роскошной прически упали на белое покрывало.
Она нагнулась ко мне и тихо спросила:
– Целоваться-то научился?
– Узнала? – обрадовался я.
– Сразу узнала, – сказала она. – Еще как ты первый раз заглянул, я тебя в зеркале увидела. В армию, что ли, уходишь?
– Откуда ты знаешь?
– По прическе догадалась. Жалко, волосы хорошие.
Ровно гудела машинка, и Таня деловито водила ею по моей голове, и я смотрел на свое отражение, которое казалось мне все более уродливым.
– Голова у тебя какая-то шишковатая, – сказала Таня. – Говорят, такие только у умных людей бывают.
– Что ж ты тогда не пришла? – спросил я. – Когда у часов договаривались встретиться.
– А ты разве приходил?
– А как же. Я там полтора часа проторчал.
– Полтора часа? – удивилась она. – А я, знаешь, не хожу на эти свиданки. Договоришься с каким, так он тебя обманет, пойдешь – одно расстройство.
Я посмотрел в зеркало на свой безобразно голый череп и без всякой надежды спросил:
– Может, тогда сегодня встретимся?
– Можно, – сказала она, сдергивая покрывало. – Пятнадцать копеек.
Мы подошли к кассе, я заплатил, а она расписалась в ведомости.
– Я в семь часов кончаю работу. Приходи сюда. – Она обернулась к двери: – Следующий!
Вечером мы сидели в парке на лавочке недалеко от плакатной экспозиции «Мы покоряем космос». Bpaщающийся фонтан рассыпал по кругу сверкающие в электрическом свете брызги. По радио кто-то читал «Моцарта и Сальери» таким голосом, будто передавал сообщение ТАСС.
Рядом с нами сидели молодые муж и жена, oба в серых костюмах. Муж покачивал стоявшую перед ним детскую коляску, равнодушно глядя на проходящих мимо людей.
На открытой эстраде шел концерт, приятный женский голос исполнял самую популярную песню сезона «Ты не печалься, ты не прощайся».
– Это хорошо, что ты пришел в парикмахерскую, – неожиданно сказала Таня. – Если б я тебя встретила на улице или хотя бы здесь, в парке, первая ни за что бы не подошла.
– Это еще почему? – удивился я.
– Из гордости. Как говорится, чем девушка горже и грубей, тем лучше качество у ней, – сказала она со значением.
– Как? – не понял я.
Она повторила.
– И у тебя хорошее качество? – поинтересовался я.
– У меня очень хорошее, – ответила она серьезно, но тут же поправилась: – Смотря, конечно, в каком смысле. Если насчет характера, то ты не надейся, от меня просто так ничего не добьешься.
– Да я от тебя ничего не хочу добиваться, – смутился я. – Я просто так встретил тебя и позвал. Если не хотела, могла не идти.
– Нет, я вообще-то не против, если по-человечески, с уважением, если погулять хорошо да подружиться месяц-другой, а не в виде корыстных целей.
– Да что ты несешь? – возмутился я. – Какие у меня могут быть к тебе корыстные цели?
Вот уж не думал, что она такая дура. На вид вроде нормальная, тогда, в милиции, мне даже понравилась, тут на тебе – прорвало. Я уже пожалел, что пригласил ее в парк. Лучше б дома лежал, книжку читал.
На летней эстраде раздались аплодисменты, а потом, видно на «бис», певица снова запела «Ты не печалься».
– Я раньше тоже пела в самодеятельности, – сказaла Таня. – Исполняла романсы. «Средь шумного бала случайно…» – закричала она нараспев дурным голосом.
Ребенок в коляске проснулся и заплакал. Отец зашикал на него и стал остервенело трясти коляску. Женщина посмотрела на Таню осуждающе и сказала:
– Можно бы и потише. Ребенка вот разбудили.
