– Я верю, что вы все знаете.
И поставила оценку. Если бы так все шло дальше, я, пожалуй, вытянул на повышенную стипендию, но я вовремя придумал умнейший ход. Иностранный я завалил в пух и в прах, и то только потому, что вместо английского, который учил в школе, пошел сдавать немецкий.
Тут уж я насладился вволю. Я отомстил сполна всем, кто пихал меня в этот институт, и всем, кто хотел вырастить из меня местного гения. Такого чудовищного ответа древние стены этого института, наверно, еще слышали. Экзаменаторша была так потрясена, что, когда ставила двойку, сломала перо. Я с удовольствием предложил ей свою ручку. Ее ручка писала толсто, а моя тонко. Поэтому двойка получилась как бы составленная из двух половинок: жирная голова на тонкой подставке.
Дома вздохов хватило на две недели, но я был доволен. Теперь оставалось только ждать повестку, и ждать пришлось недолго. Повестки мы с Толиком получили одновременно. Нам предлагалось явиться на медкомиссию остриженными под машинку, имея при себе паспорт и приписное свидетельство.
Долго стоял я перед дверью, обитой черной клеенкой. Я нажал кнопку звонка, и звонок где-то там далеко продребезжал еле слышно. Потом зашлепали шаги в мягкой обуви, дверь отворилась. Из-за нее выглянула женщина лет тридцати пяти с собранными в узел и заколотыми кое-как волосами. На ней был толстый махровый халат, расписанный красными большими цветами, и домашние тапочки. Эту женщину звали Шурой. Она была второй женой моего отца и, следовательно, приходилась мне мачехой. Она нисколько не удивилась моему появлению, хотя сделала вид, что удивилась.
– А, Валера, – сказала она, – проходи. – И отступила в сторону, пропуская меня внутрь.
Отец с Шурой занимали вдвоем отдельную квартиру из двух смежных комнат. Первая комната у них была общей, вторая спальней и кабинетом, в тиши которого отец создавал свои бессмертные репризы, интермедии, скетчи и сатирические куплеты для цирка, областной эстрады и сатирического радиожурнала «На колючей радиоволне».
Шура подошла к дверям второй комнаты, приотворила дверь и громко сказала:
– Сережа, к тебе посетитель.
Отец сидел за машинкой и что-то на ней выстукивал. Когда я вошел, он обернулся и обрадовался то ли моему появлению, то ли возможности оторваться от работы. Встал и протянул мне руку.
– Здорово. В гости пришел?
– Ага, – сказал я.
– Садись. – Он повернул ко мне кресло и сам сел на стул возле окна. – А я тут, понимаешь, сижу вот целыми днями, барабаню на машинке, даже пальцы болят. Ну, что у тебя нового?
– Ничего особенного, – сказал я. – Просто я ухожу в армию.
– То есть как в армию? – удивился отец.
– Ну, пока что еще не совсем в армию, – сказал я, – пока на комиссию, но раз остриженным – значит, уже все.
– Черт, как это все неожиданно, – пробормотал отец. – А что ж с институтом, ничего не вышло?
– Не хочу я в институт, – сказал я. – Если возьмут, пойду в летное училище.
– Мне мама говорила. Ну, я даже не знаю, как к этому отнестись. Ты должен все тщательно продумать, потому что профессия – такая вещь, которую надо выбирать на всю жизнь. Поэтому ты должен трезво подумать, может быть, это просто временное юношеское увлечение, и не больше. Профессия летчика уже давно перестала быть романтичной. Но с институтом, конечно, можно и не спешить. Я учился после войны, будучи уже совершенно взрослым человеком. Ты уже в садик ходил.
Я вспомнил, что именно в то время, когда я ходил в садик, он от нас и ушел. Отец, видимо, тоже вспомнил это же, потому что в этот момент он смешался. Да, как раз тогда, когда я ходил в садик, Шуре было примерно столько лет, сколько мне сейчас, они вместе учились в университете, и там у них это все получилось.
Шура просунула голову в дверь.
– Вы обедать будете?
– Конечно, будем, – сказал отец.
– Ну так идите, уже готово.
– Сейчас. – Отец подождал, пока она скрылась, повернулся ко мне: – Да, ты знаешь, Валера, я хочу тебя попросить об одной вещи, мне, правда, как-то очень неловко… – Он замялся и понизил голос: – Но на всякий случай, если за столом зайдет какой-нибудь разговор, не говори, что я деньги вам приношу и все такое. Нет, ты ничего такого не подумай, это все неважно и деньгами я распоряжаюсь сам, но чтобы просто не было лишних разговоров.
Он встал, и я встал тоже. Я посмотрел на него, он быстро отвел от меня взгляд и стал в замешательстве перебирать на столе бумаги. Он был в эту минуту такой жалкий, что мне стало как-то не по себе. Ведь мать мне всегда говорила, и я сам это знал, что отец мой oчень хороший и умный человек. И как же так получается, что из-за какой-то женщины, как бы ею ни дорожил, он позволяет себе говорить такие слова? Но я, конечно, ничего ему не сказал. Я только пробормотал невнятно:
– Хорошо, папа.
– Ну, ладно, – сказал он с наигранной бодростью, как бы давая понять, что разговор на эту щекотливую тему окончен. – Пошли обедать.
Мы вышли в большую комнату. Стол был уже накрыт. Шура разливала суп по тарелкам.
– Водку пить будете? – спросила она.
– Конечно, будем, – сказал отец и подмигнул мне. – Употребляешь?
– Да так, – сказал я, – если в компании.
– Ну, сегодня сам бог велел, – сказал отец.
Шура пошла на кухню и принесла начатую поллитровку «Столичной» и три рюмки.
– Ты знаешь, – спросил ее отец, – что Валерка в армию уходит?
– В армию? – Она расставляла рюмки и была очень занята этим делом. – Когда?
– На днях, – сказал я.
– И в какие же части?
– Пока неизвестно.
Шура пробежала взглядом по столу – все ли в порядке – и села. Мы сели тоже.
– Ну что ж, – сказала Шура. – Армия приучает человека к дисциплине. Мой начальник Алексей Аркадьевич всегда говорит, что он многими своими качествами обязан именно армии. Ну так что? – Она посмотрела на меня, потом на отца. – За него и выпьем?
– Да, конечно, – сказал отец.
Мы подняли рюмки и чокнулись.
– Ну, будь здоров.
Мы выпили. Все потянулись вилками к селедке, лежавшей на блюде посреди стола. Она была жирная, густо посыпана луком.
– Селедка – прелесть, правда? – обратился отец ко мне.
Селедка как селедка.
– Хорошая, – сказал я.
– Шура очень хорошо умеет ее разделывать.
– Ладно подлизываться, – сказала Шура, подвигая к себе тарелку с супом.
Мы, как по команде, дружно застучали ложками.
– Ты писать-то хоть будешь? – спросил отец.
– Конечно, – сказал я.
– Хоть изредка, – сказал отец.
– Раз в неделю, – пообещал я.
– Нет, раз в неделю не будешь, – сказал отец. – Надоест. По себе знаю. Я сам, когда служил в армии, даже во время войны, не очень любил писать письма. Так что, если раз в месяц черкнешь пару строк – жив-здоров, – и то будет хорошо.
Мы долго и сосредоточенно ели суп, потом Шура положила нам в эти же тарелки жаркое. Мы молчали, я несколько раз поднимал глаза, встречался со взглядом отца, и взгляд этот был очень жалостливый.
Мне казалось, что отец что-то хочет сказать, да все как-то то ли не решается, то ли не знает, с чего начать. Потом он положил вилку, посмотрел на меня в упор и сказал неожиданно:
– А ты вообще понимаешь, что сейчас происходит?
– В каком смысле? – спросил я.
– В обыкновенном. Твои детство и юность кончились. Начинается новая трудная жизнь. До меня это как-то не сразу дошло. А до тебя дойдет и подавно не скоро. Все слишком неожиданно. Надо бы тебе подарить что-нибудь.
– Не надо мне ничего, папа, – запротестовал я.
– Нет, надо.
Он быстро снял с руки свои часы и протянул мне:
– Держи.
Шура метнула на меня быстрый взгляд и сосредоточенно стала нанизывать картошку на вилку. Надвигалась гроза. Я это понял по тому, как напряглась Шура.
– Не надо, – сказал я, следя за ее движениями.
– Надо, – настойчиво сказал отец. Он перегнулся через стол и надел мне часы на руку.
– В самом деле, зачем мальчику золотые часы? – не выдержала Шура.
– Он не мальчик, – строго сказал отец. – Он в армию уходит.
– Дело, конечно, твое, – пожала плечами Шура, – только их у него украдут. Алексей Аркадьевич говорил, что у него однажды из-под подушки вытащили фотоаппарат.
– Меня совершенно не интересует, что говорит твой Алексей Аркадьевич. Это мой сын и мои часы. И я имею полное право, никого не спрашивая, подарить свои часы своему сыну.
– Пожалуйста, делай что хочешь, я тебе ничего не говорю, – обиделась Шура.
– Нет, ты говоришь, – повысил голос отец. – Ты говоришь совершенно определенно, что я не должен дарить свои часы своему сыну.
Шура ничего не ответила, уткнулась взглядом в тарелку. Наступило долгое тягостное молчание.
Шура отодвинула тарелку, встала.
– Когда поешь, – сказала она отцу, – убери, пожалуйста, со стола. – И ушла в соседнюю комнату.
Отец посмотрел на меня виновато.
– Обиделась, – сказал он. – Ты не думай, она хорошая, только иногда скажет что-нибудь, не подумав, потом сама жалеет.
