– Он не ошибся. Настоящие мастера не ошибаются.
– Правда? Но по ночам я все жду этого скрипа калитки. Я жду, что кто-то придет и спасет меня. Только сама не знаю, от чего.
– Знаешь, девочка. – Я приблизился к ней и крепко обнял, как самого дорогого и маленького друга. – Если бы я не видел этот танец, я бы посоветовал тебе вернуться домой. Чтобы вновь услышать скрип калитки, увидеть свою сирень. Потому что я думаю, я почти уверен, что хуже кино ничего нет. Эту твою калитку можно снять на пленку, можно снять слезы девочки. Но никогда, никогда эти съемки не будут стоить настоящей, истинной жизни. Потому что хуже кино ничего нет.
– И лучше тоже, Ростя. – Любаша потерлась о мой небритый подбородок. – И лучше, и хуже есть только кино.
– Знаешь, девочка, завтра будет новый день. Он обязательно принесет новое. Может, вновь скрипнет калитка… И кто-то постучит в твою дверь. Не унывай.
– Завтра… Конечно, Ростя. Завтра обязательно наступит завтра. Это так просто! – Любаша рассмеялась. Ее белые зубы сверкнули в полумраке. У нее была обаятельная улыбка. – А ты иди. Тебя ведь ждет Вика.
– С тобой все в порядке?
– Абсолютно все! Ты знаешь, сегодня – самый долгий день в моей жизни, когда я так долго грустила и так долго плакала. Но все прошло. Даже такое проходит, правда?
Я облегченно вздохнул и потрепал Любашу по румяной щечке.
– Все проходит. Абсолютно все. Может именно поэтому нужно просто смириться с жизнью. И станет не так страшно жить. До завтра, девочка.
– Ростя. – Любаша взяла меня за руку. Но мне вдруг показалось, что она уже не хочет меня удержать. – А ты так плохо танцевал сегодня.
Моя рука в ее ладони слегка дрогнула. Я не понимал, что она имеет в виду.
– А ведь ты был превосходный танцор, Ростя. И вряд ли ты делал это специально. Специально плохо танцевать не получится. Даже у актера. Я это знаю, ведь сама актриса.
Я минуту просто смотрел на нее. Словно подыскивал нужные слова, веские оправдания, а может, мне просто нравилось, что меня наконец-то разоблачают. Мне нравилось, что хоть один человек вспомнил Даника. Этого неуклюжего бородатого лесника. Но я сказал совсем другое. И потом очень пожалел.
– Ты же знаешь… Я один раз умирал. Ничего не получилось из моей смерти. Но я многое разучился делать в этой жизни хорошо. Зато хорошо научился думать.
Она еще крепче сжала мою руку.
– Знаешь, научиться гораздо легче, чем разучиться. А ты многому разучился. Даже твоя несостоявшаяся смерть… Впрочем, неважно. Просто мне кажется, что разучиться вообще нельзя. Люди, бывает, забывают свое имя, своих родных, свою родину, вообще все забывают. Но, как ни странно, их физическая память отлична. Они делают то же, что и делали. Это голова забывает, а тело помнит все.
– Что ты этим хочешь сказать? – Мои руки похолодели. И Любаша это почувствовала. Она стала тереть их в своих ладонях.
– Совсем замерз. Холодная квартира, конечно. Что я хочу сказать? Я бы хотела узнать твое настоящее имя.
Я отшатнулся от нее и одернул руки.
– Ты о чем?
Любаша вновь рассмеялась. И ее белые кудряшки весело прыгали на плечах.
– Чего ты так испугался? Имя дают родители. У тебя прекрасное имя. Ростя, Ростик, Росточек. Но оно тебе не подходит. А я думаю, что есть еще имя для человека, которое дает природа, многие говорят – Бог, я не знаю, я не настолько верующая. Не успела. Так что… Мне бы хотелось узнать твое настоящее имя…
– Ну, я же не бог. Я его знать не могу. Наверно, настоящее имя можно узнать только после смерти. Как и свою настоящую судьбу. Которая могла быть, но не получилась по нашей вине.
Любаша со всей силы обняла меня, она была такая теплая и мягкая. И ее облезлый зеленый воротничок коснулся моей холодной шеи.
– Я обязательно узнаю твое имя, Ростя.
Я не выдержал и горячо поцеловал Любашу в губы. Они были сладкими и липкими от помады. И пахли сиренью, которая когда-то росла и под моим окном.
– Ты выпей что-нибудь успокоительное. А я обязательно приду завтра. Обязательно. И мы обо всем поговорим. Это нужно завтра.
Я сказал это искренне, от всего сердца. И вдруг почувствовал, что в этом мире есть человек, очень похожий на меня. И мне даже захотелось раскрыть ему свое настоящее имя. Я поклялся это сделать не позднее чем завтра утром. Ведь завтра все будет по-другому. Я не ошибся.
Завтра все было по-другому. С утра мне позвонил Лютик и просто сказал:
– Любаша умерла.
Она очень хотела успокоиться. И я ей это советовал. Но не мог знать, что она выпьет столько таблеток, чтобы успокоиться навсегда.
Я не умер вместе с ней. Умер Даник. Ростик остался жить. Он хоронил свою бывшую возлюбленную, как и подобает. Отдал на организацию ее похорон весь свой гонорар. Правда, ее муж Лютик тоже не поскупился. Ростик не сопротивлялся. Он уже понял, что с жизнью нужно смириться, как и со всеми Лютиками и Эдиками, вместе взятыми.
Ростик, такой же красивый, бритый наголо, высокий и широкоплечий, в строгом черном костюме стоял у гроба и смиренно слушал проникновенную речь Лютика. Говорить тот умел. Правда, зрителей было очень и очень мало. Даже в этом случае Любаше с почитателями не повезло. И все же Лютик, покорно сложив руки на животе и опустив голову, долго и почтенно говорил, насколько Любаша была талантливой актрисой, прекрасной женой и верным другом. Жаль только, что жизнь ее так безвременно и нелепо оборвалась, когда впереди светило такое блестящее будущее. Ведь съемки Горлеева-Подлеева только начинаются. И она, несомненно, смогла бы получить «Оскара» за образ самой обаятельной и трогательной актрисы.
Обаятельная и трогательная актриса покоилась в красном гробу. Ей «Оскары» были уже ни к чему. Ей вырыли глубокую яму и закопали. Получился маленький песочный бугорок, на который мы торжественно возложили цветы, скромные цветы, которые могли расти и в ее поселке, названия которого я так и не узнал. Вскоре немногочисленные скорбящие покинули сцену. Я еще немного постоял перед песчаным холмиком, словно чего-то ждал. Словно чувствовал, что Любаша подаст мне знак и простит. Она подала и простила. Над холмиком закружилась бабочка. Нелепая, пестрая и очень смешная, с зеленым общипанным воротничком. Поздняя бабочка. Потому что уже было поздно для лета.
Казнь все-таки свершилась. Правда, не через повешение. И не палачи набрасывали на шею девушки петлю. Любаша избавила их от этого неприятного обязательства. Простояв долго на лобном месте с протянутой рукой, казнь над собой свершила сама Любаша, так и не получив индульгенцию.
У соседней могилы скрипнул калитка. Я резко обернулся. Кого-то еще ждали… Кто-то еще мог прийти…
А я, скорее повинуясь воли моей бывшей подружки-совести, побрел к дому Любаши. Где она жила очень одиноко, имея тысячи друзей и поклонников. Которые даже не появились на похоронах. Они умели себя беречь. Я пока щадить себя не научился и поэтому оказался возле ее подъезда. «Что сделано не так? И почему не остался вчера у нее?» – спрашивала меня совесть. А мне нечего было ответить. Ничего такого предугадать я не мог… Хотя, впрочем, наверное, я уже учился себя щадить.
Из подъезда выносили цветы. Домашние, в глиняных обшарпанных горшках. Цветы, с любовью выращенные Любашей. Какой-то полупьяный мужик, остановив на мне свой мутный взгляд, сказал:
– Тебе, вижу, плохо. Да, всем не так уж и хорошо, поверь. Люди умирают, это всегда неприятно. Особенно когда молодые… Вот когда рождаются – всем, по-моему, наплевать, кроме родных. Вот так. Смерть, она дороже стоит. И ей, похоже, почтения отдается побольше.
Он держал перед собой распустивший куст желтой бегонии.
– Хочешь, отдам? – предложил он.
Я отрицательно покачал головой. Мимо пробежала пронырливая бабушка с кустиком каллы.
– Обожаю эти цветы. Белые, тонкие, как свечи, хотя растение само мощное… А девушка она была хорошая, хоть и поговаривали, что гулящая. Ну да разве теперь за это судят?
– Все мы – гулящие, – мрачно добавил мужик с бегонией. – А как еще жить? Все мы торгуемся с чужими и торгуем собой.
– Там еще остались цветы, – встряла в разговор старушка интеллигентного вида с очками и палочкой. – Вы можете себе взять. На память. О Любаше. Она была… Все-таки она была хорошей девушкой, такой веселой. И мне собак всегда выгуливала. Кто теперь о них позаботится? Ну как, возьмете цветы? В память… Вы, наверно, любили девушку?
Я пожал плечами.
– Не люблю природу, – ляпнул я кощунственную фразу, посвященную Ростику. – Я люблю людей.
Я вспомнил Любашу. И память о ней оправдала мой ответ. Я подумал, как парадоксальна моя жизнь. Ростику принадлежала живая Любаша, мне она принадлежит мертвая. Ростик наслаждался правом на ее любовь. Я получил все права на ее память. И ни разу об этом не пожалел.
Этим же вечером, отвергнув все поводы и приглашения для поминания, я помянул самого дорогого мне человека. За долгое время мне действительно было кого вспомнить добрым словом. И было так жаль, что теперь уже не узнать: поняла ли Любаша, кто я на самом деле? Впрочем, она сама сказала. Что когда-нибудь, где-нибудь, где непознанные миры и осуществимые желания, мы все поймем, как нас зовут…
