— Грейся, царевна-лягушка!
Он плотно закутал ее одеялом:
— Спи. А мы, как говорят на Кавказе, сперва тихонечко попоем, а потом тихонечко постреляем.
Она кивнула и приветливо улыбнулась.
Это было, конечно, удивительно милое создание, тихое, как лесная речка. И затаённое. При ней нельзя было трунить, говорить резкости. Она так доверчиво покивала из-под желтого капрона, одним своим видом взывая к помощи и участью. Хрупкая тишина. И опять же «сама ничего для себя не спросит»…
— Она будет у тебя сниматься? — спросил Виталий.
— Нет.
— А кто она?
— Хлопушка.
— Что?
— Ну, помреж. Сотня обязанностей. И к тому же хлопает дощечкой об дощечку в начале каждого эпизода и произносит (она все же не немая): «Юность-7/1», «Встреча на набережной 150, дубль 2». Понятно? Целая роль: ведь ее снимают и дощечки тоже и потом находят синхронность.
— Как это?
— Ну, фонограмму синхронизируют с изображением.
— Да? Хм…
— Мало?
И, учуяв не без довольства, что существо произвело свою подспудную работу, Юрий достал из портфеля бутылку коньяку.
— Давай знаешь за что? Чтоб — мимо обыденщины. Чтоб выше жить. И работать во всю силу. Не знаю, впору ли тебе мои… как бы сказать…
— Даже вообразить не можешь — как!
Диалог
— Вот чего мы слушаем музыку?
Смешно ведь. Представь, сидит целый берег или полон зал земноводных, замерли. Почему земноводные? Это я такую разработку писал. Так вот. Замерли, слушаю отключились от времени. Нелепо, да? А меж тем это вдох и выдох. Выход. Спросишь: из чего? Из обыденного.
— А куда?
— Ну, в другое время, например, в другой отсчет в другое его течение.
— Время. А мы знаем, что такое время? Когда мы сохраняем его и когда расточаем?
— День событий, значимый день — длинный… Искусство растягивает время. В длину. А длина — это уже измерение пространства. Другая плоскость. Искусство — плоскость высокого духа, где все по его законам, нелепым для обыденности. Нелепо умирать от любви; сидеть сложа руки и слушать музыку; нелепо кричать:
Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!
Вы, хляби вод, стремитесь ураганом,
Залейте башни, флюгера на башнях!..
А ведь его, короля Лира, слышит только шут! Глупо и нелепо. Но вырви это из времени, из мира — и мир обеднеет. Близость высокого пространства — да ведь она ощущается. Дает живую пульсацию! — И вдруг резко оборвал: — Скажешь — тоже трепач? Нет, брат. Это меня за горло держит. Иначе я бы и к тебе не пришел.
Повод и причина — разные вещи. Когда-то, еще в начальной школе, учитель истории объяснил, по-моему, очень доходчиво. Он сказал: «Жарким, засушливым летом загорелся стог сена. Что служило причиной? Жара. А поводом? Случайная искра». И верно, влажное не загорелось бы! Это — о Юре Бурове. Сено иссохло давно. А что до повода…
В общем, это началось так: кто-то где-то набрал телефонный помер, послушал затаясь, повесил трубку. Кто? И зачем?
Последнее время часто звонили так.
— Алло! — кричал Юрий. — Алло! Слушаю! Нажимал на рычаг. И снова звонок.
— Кто там, черт возьми?!
— Юрий Матвеич, это я. Это звонит Она. — Она мягко и носит свои длинные, неуклюжие фразы. Переводные, похожие на нее.
Она смешная длинноногая девочка, которую они с Тоней после банкета в ВТО провожали на такси в какую то чёртову даль, в пригород, и она по дороге вдруг разговорилась (то молчала, а тут прорвало) и нескладно и патетично рассказывала, какой у них в Прибалтике бывает праздник песни.
— Цветы, цветы, целый город цветы, и как будто это они поют, как весной в поле.
— Разве весной в поле цветы поют? — засмеялась тогда Тоня и обняла девочку за плечи. — А? Поют?
Топя полагала, что маленькая иноязычница оговорилась. Но та кивнула серьезно:
— Немножко поют.
После Юрка видел ее несколько раз на студии — видел с удовольствием. Узнал, что она работает в одной из съёмочных групп помощником режиссера.
— А ко мне пойдешь на новый фильм? — спросил он однажды.
— О, конечно! — радостно охнула она.
И Юрка, снисходя к ее доверчивой открытости, положил руку на эту растрепанную голову, погладил длинные волосы, похожие на привядшую траву.
В его пальцы ударила искра. Он отдернул руку.
— Это ничего. Во мне есть много-много электричество, — тоном первой ученицы пояснила девочка. И улыбнулась смущенно. — До свидания.
К следующему фильму Юрка забыл о ней — взял другого помрежа. От фильма к фильму, от года к году встречал — вспоминал ласково:
— Ну как ты, малыш?
— Я уже совсем взрослый, — однажды грустно ответила она.
Потом куда-то пропала.
И снова вынырнула — уже в ином обличии: Юрий даже не сообразил, что это она, столкнувшись на студии. Только потом — по неловкости, которую ощущаешь, когда смотрят в спину. Но не обернулся: некогда было. И вдруг — смешно! — в ГУМе.
«Если вы потеряли друг друга, встречайтесь на первом этаже, у фонтана». Он никого не терял, а зашел купить плавки, благо был поблизости. И вот тут-то и оглянулся на сверлящий взгляд: Она! Стояла спиной к плещущему фонтану (все в шубах, мороз, а он себе плещет!) и смотрела широченными глазами. Потом понял: глазищи такие от туши — обведены черной тушью прямо по векам, а ресницы той же тушью удлинены и слеплены. Она, кажется, даже окликала его, но не было слышно, только губы шевелились. Он, разумеется, понял значение этих расширенных, выжидающих глаз. Еще бы — не мальчик. Но она-то больно уж девочка. Бог с ней совсем.
Однако подошел, чмокнул в щеку (встретиться в ГУМе — как землякам в чужой стране!).
— У тебя здесь дела?
— М… нет.
— Пойдем тогда отсюда. Хочешь мороженого с лимонадом?
Юрка понимал, что теперешний лимонад был не тот, что первый, — он нарочно играл в эту игру. Они сидели в кафе. Девочка оказалась коротко остриженной. Держалась чинно. «Маленькая все-таки. Ребенок», — думал Юрка.
— Слушай, а что значит эта метаморфоза? И что ты творишь с глазами?
Покраснела.
— И вообще — где ты была?
— Я немножко снималась на Киевской студия.
— Хорошая роль?
— Очень прекрасный: месил ногами глину для… ну… для скотника…
— Что это за скотник?
— Где коровы живут.
— А, коровник! С такими глазами?
Опять покраснела и отвернулась.
— Дурочка ты. Сотри, пожалуйста.
— Сейчас не можно. Нужно с горячей водой.
И поглядела прямо, засмеялась. Зубы были не очень хороши, с пломбами, с желтинкой. А смеялась странно: будто чему-то своему.
— Ты живешь все там же?
— Да.
— Ну, тогда двинемся отсюда: темно, а проводить я тебя не смогу.
Она поднялась огорченно.
Юрка расплатился и догнал ее у гардеробной. Помогая надеть пальто, чуть притянул к себе.
— Ты клюй зернышки, птенец, а особо далеко не летай, слышишь?
И вдруг понял: да ведь это — аванс. Не точно обозначенный, но все же. А имел в виду отеческий совет.
И вот после этого она позвонила.
— Так что, Она? Ты мне хочешь что-то сказать?
— Я просто позвонила. Послышать.
— Хм! «Послышать». А «повидеть»?
— О! Да! — с той же открытостью.
И вдруг он обрадовался, заволновался…
— Чего ж ты никогда не являешься? Тут всякого люду наползает, как мурашей.
— Я не хочу быть мураш. Я…
— Какой «мураш»? Кто сказал «мураш»? Ты бабочка, или птица. Ну, когда прилетишь?
— Я… немножко прилетела, — с грустным комизмом отметила Она, и что-то было уже взрослое в тоне и незнакомое. — Я тут, возле дома.
— Жду, — коротко сказал он и повесил трубку.
Стал спеша засовывать в шкаф вчерашнюю рубашку, ботинки в количестве трех пар, выставленные у тахты, как на парад, разрозненные носки, брошенные на кресле брюки. Нет, порядка не получалось. Кроме того, было, наверное, накурено и пахло вином (он-то придышался, а для свежего человека…), открыл окно, пригладил волосы, вместо пижамных брюк натянул джинсы. Вот и все, что успел. Она уже позвонила.
Он отворил дверь, а там, на лестничной площадке, в полутьме, сперва как наткнулся на глаза, испуганные и ожидающие. Потом уже увидел худую, обтянутую мордочку (без грима) и всю девчачью, узенькую фигурку, тоже очень худую.
— Входи, входи.
Она ступила в квартиру и не огляделась, как это делают обычно. Она не сводила глаз с Юрия.
— Ну, чего ты?
Он помог ей снять невесомое пальто — крохотный, воробьиный кафтанчик, который удивил еще там, в кафе. Захотелось вдруг снова ощутить ладонью жесткие волосы, похожие на подсохшую траву (конечно, короткие — не то, но все же). Но вспомнил об электричестве. Искра, пожар… Видит бог, он ничего не собирается поджигать!
