Но как же кишка? Она же, забытая на асфальте, вмерзла в первый лед! Нет! Не вмерзла. Невидимая, но умелая рука особого человека, существующего на Пушкинском рынке, с помощью толстой веревки вздергивает водолейную эту кишку на специальные шесты, причем оставляет ее висеть низко, чтобы лед нарастал слоями, не то — если вода пойдет хлестать без разбору — осложнится грядущее засыпание горы опилками.
Всю зиму течет вода, и всю зиму растет ледяная гора. В феврале она еще сидит тусклой громадиной, матовой от набившегося меж студеных желваков сухого снега, но уже в марте — где-нибудь к середине — засверкает вдруг под лучами солнца алмазная наша гора, однако вода пока еще льется и намерзает пока, а вот когда лучи солнца пойдут шкодничать, то есть греть ей низы так, что асфальт, с которого уже неделю как сошел снег, потемнеет по кайме от талой уже воды сантиметров этак на двадцать, тут не мешкай, перекрывай кишку, хватит ей текти! Бери кайло, заткни жене хайло и вырубай в горе ступеньки, и совершай восхождение в особых шероховатых галошах, да оденься потеплей, штаны надень, слышь, ватные, не то яйца застудишь; а взойдешь на маковку — втаскивай на маковку ведром привязанным опилки, которые у подножья наваливает баба твоя, да поживей рассыпай — сперва тонко, а потом каждый день утолщай слой-то, увеличивай! — а снизу подкидывает пусть баба твоя.
Вот как создается гигантская ледяная гора высотой с толщу древнего ледника. Но на ту природа потратила многие сотни тысяч лет, а здесь все сделано за три-четыре месяца руками рыночного человека.
И будет стоять наш ледник, как горный ледник, подтекая слегка, как горный ледник, а фамилия его создателя и хранителя, между прочим, Федченко, а фамилия первого газировщика, который подкатит свой сатуратор к засыпанному опилками айсбергу, будет Райзберг, и Федченко разметет опилки на северном скате, и первому отколет Райзбергу ломиком лед, и это место впредь уже не будет засыпано опилками, и вылом будет увеличиваться, обнаруживая после каждого нового скола сине-белые свои геологические слои; а вокруг горы как получилась в марте темная кайма, так и останется на асфальте темная кайма талой воды. На южном склоне она к июлю здорово расширится, и потекут кое-где водяные нитки под мешки торговок семечками, но эти тонкие и плоские темные полоски нельзя даже и сравнивать со страстной струей из декабрьской кишки… А первый — помните? — мокрый след елочкой, оставленный шинами двухколесной Райзберговой тележки — этот так никогда и не высохнет, хоть на дворе тебе лето, хоть июль…
— На Пушкинском рынке брать его! — воскликнули мы две страницы назад, имея в виду лед. Но как его принесешь? Полиэтиленовых мешочков нету, полиэтилен выдумают нескоро. Он появится, когда станут летать в Восточную Германию американские шпионские шары-зонды, из него сделанные. Можно, конечно, принести в бумаге, скажем, в пергаментной. Ну, в клеенке можно. Но лед все равно таял по дороге, и дома становилось ясно, что минуты его сочтены, что он оплавился, обвалялся в кошелочной трухе, и опускать в стакан с самодельным лимонадом эти тусклые останки былого сверкания было противно.
А нужно знать еще и брезгливость нашего героя. Он, конечно, мог снабдить посылаемую за льдом тетю Дусю сосудом Дьюара, взятым на время из физического кабинета. Но, если даже тетя Дуся по дороге бесценный сосуд не раздавит, все равно из-за узкой горловины лед сперва придется наколоть на мелкие кусочки. А где? Тут же, на асфальте. Чем? Секачом можно, зубилом можно; но опять же каждый осколок десять раз побывает либо в руках Федченко, либо в тетидусиных, причем абсолютно неизвестно, сумеет ли тетя Дуся установить сосуд на штативе, ведь сама вещь (попросту говоря, термосная колба, хотя и особого совершенства) стоймя не стоит, а валится набок. Так что насчет Дьюарова сосуда мы только зря потратили место, а тетя Дуся по-прежнему таскала лед в протекавшей сумке или в аптечном пузыре.
Ой, как это было негигиенично! И чистоплюй Самсон Есеич обмывал каждый кусочек в марганцовке, прежде чем погрузить ставший розовым обсосок в стакан с прохладительным напитком.
— Нужен просто холодильник! — скажешь ты, читатель.
И будешь прав, но правотой потомка, правотой потребителя, ибо вокруг пока что век каменный и не холодильник, — не холодильник! — а бронзовый век нужен! Нужен человеческий гений, и мы знаем, кто он. Видали, как вставал с постели рука об руку с гигиенистом и провидцем.
И гигиенист, покуда провидец, напровидевшись чего-то, временно от дел устранился, подбил гения на сотворение холодильного устройства. А гений (до войны еще) читал в журнале «Техника — молодежи», что за океаном наемники капитала устанавливают на виллах акул капитала сундуки для хранения котлет, в каковых сундуках, как в городе Обдорске, всегда соблюдается вечная мерзлота. Один такой котлетник приобрел за бешеные деньги Рокфеллер-старший, и сейчас, мол, его жена может навертеть котлетной массы хоть на неделю — в дьявольском ящике это дело не протухнет… А еще гений, обучаясь во ВТУЗе, озирал, между прочим, на необязательной странице учебника принципиальную схему холодильного устройства, и удивительный разум гения все это запомнил и не забыл.
И вот — на Коптевском рынке (а его мы изображать не беремся — там, кроме нас, бывали многие, и пускай другой сломает перо, описывая это Поле, которое кто-то усеял мертвыми частями и деталями), и вот, повторяем, на Коптевском рынке покупает он у инвалида белый трофейный короб с двёркой, сквозь который виднеется — ибо двёрка безнадежно распахнута, а задняя стенка отсутствует, — детально виднеется соседний барыга, предлагающий за бесценок станционный ржавый рельс, приколоченный к шести годным шпалам, от которых несет креозотом и пассажирами, левую переднюю ножку венского стула, рукописный подлинник «Слова о полку Игореве», переплетенный вместе с брошюрой «Учись у Стаханова работать заново», кучку типографских литер царской буквы «ять», полкило витринных баклажанов из папье-маше, непоправимо кривой кий (но с мелком!) и пудовую заклепку с Крымского моста, которой Моссовет уже хватился.
Рассмотреть остальное мешает болтающаяся в коробе змеевидная трубка, и рыночный инвалид божится, что до победы в этой херовине капиталист Крупп держал суп из круп и бабкин труп и что, мол, бери, что осталось, потому что деталей в этой херовине было навалом, — он их уже считай месяц продает, — и даже мотор двухфазный был, а когда его выламывали, из гнутой вон той трубки вроде как трипперный гной закапал (тут Самсон Есеич болезненно поморщился), и вата белая в стенках была — бабы ее сразу расхватали, и вообще до хера всего, так что бери — не прогадаешь, потому что, когда этот триппер перестанет капать (Самсон Есеич опять поморщился), трубке цены не будет самогонку гнать, а к самому коробу уже один еврей приценивался, хочет из него дачу в Малаховке ставить и сдавать ее потом на июнь-июль-август детскому саду Коминтерна…
И Самсон Есеич купил, ибо знал что покупает. А внимательно вслушиваясь в брехню инвалида, ухитрился, между прочим, пополнить журнальные свои и втузовские сведения о миллиардерской прихоти.
И он купил этот остов, и перемотал какой-то подходящий мотор, и выточил что-то главное, и создал уйму деталей взамен тех, которые цельный месяц расторговывал поганый инвалид, и приспособил для автоматического включения ограничитель, в войну присобаченный в каждом доме под счетчиком (если, конечно, счетчик был, а если нет, то догорай, моя лучина!), и запаял в змеевике осколочные пробоины, и ввел в него под давлением (Боже мой, ну как он это сделал?) то самое, что инвалид считал гонорейными выделениями (помните, Самсон Есеич еще поморщился?), и оно называлось «фреон» (Господи, ну откуда он это знал и где, где раздобыл?), и умело пристроил большую квадратную консервную банку из-под американской сгущенки (ну да морозильник! для льда же!), и переделал двёрку под хорошие сарайные петли (чтобы не мучиться с запасными деталями), и приклепал ушки под висячий замок (ибо стоять агрегат будет у дверей в коридоре), и только одного не смог — ваты не смог достать. Тут гений в нем опустил руки, а провидец горько и саркастически усмехнулся.
Нет, не смог он достать ваты! А теплоизоляция требовала своего. А ведро с паклей разорять не хотелось. И тогда опустивший руки гений руки свои поднял и обшил нутро холодильного устройства осиновым горбылем, а пространство меж белой стенкой и горбылем заполнил… конечно, сосновыми опилками!
Между прочим, аналогичным образом поступил бы и еврей, перестраивая белый ящик в дачу. Однако не будем искать причин одинакового решения в Моисеевом Пятикнижии; существуй на свете вата, мысль единоверцев наверняка разошлась бы и еврей ни за что не раскошелился бы утеплять записанную на зятя дачу ватой.
