Со стороны казалось, что она и впрямь поддерживает сомнительные контакты с мужчинами, а потому многие решили, что от нее можно добиться всего. Обитатели Якоба и Рота, турки и югославы.
Они маячили у нее на пути или свистели ей вслед, подзывая ее, но с постоянной оглядкой, так, чтобы никто не видел. Они обращались с ней как молодые женихи с проституткой; застенчивые, неблагоразумные мальчишки, которым мамаши только что напели в ухо ходячую ложь. И Мауди подыгрывала этой лжи.
Правда заключалась в том, что Мауди жила чуть ли не впроголодь, что ее жилищем стал город, квартиры, пропахшие неряшливой бедностью, стены с наледью одиночества, постели, продавленные свинцовой безропотной безнадегой. Правда и то, что она часто изменяла свой внешний облик. Она делала все, чтобы запечатлелись знаки убогости. И ей было безразлично, насколько эти знаки соответствуют мужским эротическим представлениям. Для Мауди Латур это не имело никакого значения. Тело составляло то немногое, что она должна была скрывать. В разговоре с Амрай однажды она как-то вскользь и в своей обычной фрагментарной манере заметила, что ощущает себя человеком, которому тело было дано напрокат. Она тут ни при чем. Тело лишь облегает ее. Она не может в нем выразиться.
Она мыслила себя неким даром. Ею позволено пользоваться, не пытаясь заслужить ее. Она была создана для вампиров. Утоляла жажду сердца, жажду тела, она раздаривала себя, даже не думая что-либо получить взамен. Ей нужны были встречи с апостолами безнадежности, с теми, что без конца ворошат правду и чьи сердца опустошены. Она искала их. Ее считали сумасшедшей.
К тому же она была хрупким созданием, не способным к физическому сопротивлению. Но неимоверную, просто необоримую душевную силу, казалось, никто в ней не замечал. Ни обиженные, у которых она находила ночлег, ни те, что презирали ее за образ жизни и с негодованием или омерзением воротили от нее носы.
Мальчишкам уже ничего не стоило унизить шлюху Мауди. Это было в пойменных лугах, в ее излюбленном месте, где она читала Рильке и Ницше. К ней пристали во время купания. Едва успела она выйти из воды, как очутилась между двумя сопляками лет десяти-двенадцати. Они пытались раздразнить ее, всячески обзывали, наконец стали щипать за грудь, старший двинул ногой в пах. Все это — на глазах у их матери, которая никак не мешала своим чадам резвиться. Младший заплевал Мауди. Другой таскал ее за волосы, потом ударил кулачком по затылку. Мать видела и это, однако пребывала в бездействии. Она стояла поодаль, как соляной столп, и, разинув рот, задавалась вопросом, почему девушка не оказывает ни малейшего сопротивления. Мальчишек это тоже как будто сбило с толку, а в младшем проснулось нечто вроде сочувствия к женщине, которая даже не пытается прикрыть голову руками. Он видел только, как вздрогнули у нее веки, когда брат еще раз нанес ей удар по затылку. Это по-своему тронуло его, и у него мигом пропала охота мучить.
Когда за боль не отплачивают болью, жертва вдруг обретает необъяснимую власть над своим мучителем. Либо он прекращает истязание, либо еще больше распаляется. Старший раскурил сигарету и недвусмысленно посмотрел на тлеющий кончик. Тут наконец к ним подскочила мать, звучно отшлепала обоих сынков по задницам и тумаками погнала вниз по склону. При этом они ведь всего-навсего привели в исполнение приговор, который мамаша давно вынесла Мауди.
В конце лета 1988 года, когда Мауди обстригла волосы и в трещавших по швам шортах и прозрачной блузе — такой желал видеть девушку один из ее мужчин — сверкала своей полунаготой на улицах города, у Марго был такой приступ ярости, подобные которому прежде случались очень редко. Мауди еще ни разу не видела ее в столь возбужденном состоянии.
— Ты что, рехнулась, в самом деле? Неужели не осталось ни капли самоуважения?
Она бушевала и набрасывалась на нее с криком, а внучка не отвечала ни на один вопрос, не отводила ни одного упрека, она просто молчала и пристально смотрела бабушке в глаза. Когда Марго наконец умолкла, у девочки вдруг покатились по щекам крупные слезы.
— Если ты не знаешь, кто я, то кто же на этом свете может это знать?
Она прошептала это с такой беспросветной печалью, что у больной, постаревшей дамы тоже навернулись на глаза слезы.
Кем была Мауди Латур? Эта стройная, курчавая девушка невысокого роста, с широким ртом, несколько уплощенным носом и полными такой зрелой силы глазами. Она не была наделена броской красотой, как, скажем, ее единокровная сестра Эстер, что родилась несколькими неделями раньше. Для какой жизни был приготовлен этот человек? Искал ли он гибели, как полагал Лео? Что происходило в глубинах ее личности? В этом парадоксальном сплаве эйфорической привязчивости и закрытости. Кем была эта женщина, которая в медицинском смысле и не являлась таковой. Мужчина по структуре хромосом, а по облику вполне сформировавшаяся женщина, однако без месячных циклов и не способная рожать. Мужчина в женском теле. И наконец: кто испытывал к этому беззащитному, совершенно незначительному в социальном плане человеку хоть малейший интерес? Ведь кто-то же преследовал ее не один год с невероятным упорством. Он постоянно держался где-то поблизости. И он посягал на ее жизнь, в чем можно не сомневаться. Но почему? Не слишком резонно желание уничтожить ее три года спустя по той причине, что в ночь преступления она, возможно, узнала убийцу в лицо. Дело считалось нераскрытым. Списанным в архив. Никто им больше не интересовался. Даже Константин Изюмов из газеты «Тат», который в первые месяцы рьяно за него взялся, движимый честолюбивым стремлением посрамить уголовную полицию успехом своего журналистского расследования. Нет, преступник мог спать спокойно. Не в последнюю очередь, быть может, благодаря упрямому молчанию самой Мауди Латур.
Кто хотел извести, кому нужно было извести ее? Но ведь, учитывая все известные события, вопрос можно поставить иначе:
Кто хотел, чтобы Мауди Латур продолжала жить? И что за таинственная нить связывала ее с преследователем? Кто из них кого искал?
Зима радовала детей снежными валиками на карнизах окон. Из готических громад на потемневшем небе два дня и три ночи сыпало белой хвоей, крохотными призмами и звездами. Пейзаж долины стал мягким, нежным и расточительно радушным. Однако всего за два часа неожиданно потеплело, снежный пласт начал страдальчески оседать и превращаться в серую кашу. Но снова подул холодный ветер, сгоняя с груди Почивающего Папы белые клочья, точно стада овец. На обрывы грозно надвигались снежные бугры, начался сход лавин, к полудню же опять потеплело. Дети уже погрустнели от ростепели, как вдруг в долину вновь ворвался арктический воздух. Ветер резал лицо, снег покрылся ледяным панцирем, и в затененных предгорьях на стволах и ветвях елей выступила сказочная алмазная пыльца, с неба летели сверкающие и как будто звенящие кристаллы. Морозец окончательно победил и держался в течение двух декабрьских недель. Потом снова обозначился перелом, и сухой теплый ветер правил бал во время Рождества.
Можно было подумать, что капризная погода тех недель отражала смутное беспокойство, охватившее город на холме. Многое менялось. В конце десятилетия захирела текстильная промышленность, которая обеспечивала вечное, как думалось, процветание края. Банкротство следовало за банкротством, хоть газеты и твердили о временном, локально обусловленном спаде конъюнктуры. Знатные буржуазные фамилии стирались со скрижалей торгового мира, и текстильный дом Ромбахов, дававший работу восьми сотням человек, находился, хотя об этом знали немногие, на грани полного краха.
Одновременно в городе с небывалым размахом развернулось строительство, что означало лишь мнимое противоречие. Когда у обитателя долины отнимают возможность денежного обогащения, в чем он видит обоснование смысла жизни, то у него остается вхолостую работающий мотор, который не дает ему ни минуты покоя. Этот скоростной мотор — чувство неполноценности, такая вот грохочущая машина мощностью в одну сердечную силу, и остановить ее может только смерть. Что поделаешь с необоримой жаждой что-то значить?
Урбанизм любой ценой! Внезапно пробудившаяся тяга к изучению итальянского и английского. Языков, которым не найти практического употребления на берегах приальпийского Рейна. При этом диалект проникался широчайшим космополизмом рейнтальской души.
Итальянистость и американистость были знаками высшего шика той поры. Долой все деревенское. Стеклянные конструкции наружных стен и сверкающие хромированной сталью интерьеры пошли в наступление на фасады с узкими окнами и на дубовые панели помещений. Новое поколение архитекторов с обработанными косметикой лицами подвергали косметическим операциям стогны городов, убирая и разглаживая их мужицкие морщины. Тот, кто прежде не мог расстаться с кое-каким реквизитом 30-х годов, теперь завтракал, сидя на стульях от Марио Ботта, принимая солнечные ванны на корбюзьевских шезлонгах, оснащая жилище, которое теперь именовалось не иначе как appartement или penthouse, новомодной системой галогенных светильников, и покупал кухонную технику марки «Алесси». Все у них должно было носить шикарные имена, а без этих имен хозяева дешевели в собственных глазах.
