Итальянистость и американистость были знаками высшего шика той поры. Долой все деревенское. Стеклянные конструкции наружных стен и сверкающие хромированной сталью интерьеры пошли в наступление на фасады с узкими окнами и на дубовые панели помещений. Новое поколение архитекторов с обработанными косметикой лицами подвергали косметическим операциям стогны городов, убирая и разглаживая их мужицкие морщины. Тот, кто прежде не мог расстаться с кое-каким реквизитом 30-х годов, теперь завтракал, сидя на стульях от Марио Ботта, принимая солнечные ванны на корбюзьевских шезлонгах, оснащая жилище, которое теперь именовалось не иначе как appartement или penthouse, новомодной системой галогенных светильников, и покупал кухонную технику марки «Алесси». Все у них должно было носить шикарные имена, а без этих имен хозяева дешевели в собственных глазах.
А на чужбине — в Вене и Инсбруке — тоска молодых по дому становилась невыносимой болью, когда ко дню Св. Николая приходили от матерей посылочки с медовым пряником и орехами, завернутыми в газету из родных мест. Ее бережно разглаживали и, жуя пряник, пробегали увлажненными глазами строки с вестью о том, как живет-может Рейнская долина.
Рождество торжествовало на расцвеченных гирляндами огней улицах. Лишь немногие с ханжеским умилением шагали к Св. Урсуле встречать пришествие Спасителя. Ведь в долине, как и везде, католическая церковь угасала. Те, кто еще считал себя верующим, не желали ничего упускать, утирая пот, шлялись по магазинам, полагая, что ими движет любовь. А любовью были духи, галстуки или сверхъестественные карликовые создания с огромными голубыми глазами. Однако поначалу что-то щипало душу, затем следовала полоса уныния, потом — пустота. То, что неделями силились не замечать в рекламных роликах или на витринах магазинов, явилось как по волшебству на рождественском подносе. Когда же умолкал последний отзвук праздничного звона, а телевидение повторяло программы вчерашнего дня или вообще заслонялось дергающейся сеткой, тогда, подобно опухоли, вдруг начинала разрастаться боль, связанная со всеми метастазами на прожитой жизни. Теперь для нее наступало Рождество, теперь был праздник. Ведь для того все это и было когда-то придумано, чтобы хотя бы на одну ночь столкнуть человека в его великое одиночество.
Для отставного чиновника Якоба Альге, например, Рождеством стало утро 9 декабря. В один багровый октябрьский вечер он потерял жену. В надгробной речи священник говорил об облаках небесных, в которых живые могут увидеть мертвых, если только терпеливо вглядываться. Альге дни и ночи всматривался в купол черной облачной громады и не увидел, как было сказано в его прощальном письме, своей Фридерики. Тогда он снял с предохранителя свой вермахтовский пистолет, дважды выстрелил себе в ладонь, вероятно для того, чтобы убедиться в исправности оружия, а потом сделал выстрел в плотно сжатые губы.
Теплый ветер подсушил землю за несколько дней до Рождества. На гладком плато Мариенру лунный свет хитро обтекал лесные чащи, высвечивая просеки, на которых двое друзей, если бы им довелось там встретиться, узнали бы друг друга по силуэтам, по знакомым телодвижениям. В утренние часы за окном была ранняя весна, а в Сочельник, когда магазины закрылись в 16.00 и улицы так опустели, будто тоже были распроданы, в Сочельник то тут, то там веяло сладковатым ароматом примулы.
В квартире Латур, где пахло корицей, где Амрай всей душой отдавалась приготовлениям к Рождеству, произошел скандал. Мауди, пропадавшая несколько дней, ранним утром вдруг появилась на улице Трех Волхвов, голодная, неумытая, с черными кругами вокруг утомленных глаз. Амрай даже не захотела допытываться, где и с кем она провела последние ночи, но на одном она считала себя вправе настаивать: чтобы милая барышня в этот вечер осталась дома. Понизив голос и тем самым повысив звучавшую в нем угрозу до степени шантажа, она указала на Марго, которая лежала в спальне и уже несколько недель никак не могла согреться даже под двумя одеялами из шерсти ламы.
Мауди ела и молчала. Потом мылась. Даже стоя над ванной, Амрай продолжала причитать и осеклась, лишь когда ее взгляд случайно скользнул по рубцам на предплечье Мауди, это был след укуса в ту страшную ночь. От чувства вины у Амрай душа помутилась, точно зеркало от пара. И опять обожгла эта навязчивая мысль: ведь той ночью она была почти что рядом. Неумолимо молчавшая Мауди надела какое-то красное шерстяное платье да еще синие чулки до колен. Амрай и хотелось бы оставить дочь в покое, но она не могла пересилить своего возмущения.
— До какой дешевки ты опустилась. Посмотри на себя! Ну и чулочки!
Но Мауди ничего не ответила, и мать предприняла последнюю попытку увещевания, в успех которой и сама уже не верила:
— Прошу тебя, останься сегодня с нами. Мне так тяжело. Из-за мамы.
Мауди подняла на нее глаза. И они лучились таким теплом, что Амрай покорно умолкла. Они смотрели друг на друга. Амрай больше не донимала дочь.
— Для тебя передали две посылочки. Они там, на шезлонге.
Позвонили в дверь — два коротких звонка и один длинный. Амрай знала, кто это был, но все-таки подошла к переговорному устройству. Мауди взглянула на свертки. Она сразу узнала, от кого они, — по почерку. На одном торопливой рукой были написаны имя отправителя и адрес. Отправитель — Королева Ре. Ломаные и угловатые буквы на другом выдавали почерк Стива. Она терпеливо распаковала его подарок.
Теперь он и его семья жили в Лионе. Он завел новых друзей. Французы не такие, как про них говорят. По сути, они не отличаются от тех людей, которых он научился любить или сторониться в Якобсроте. Он уже прямо-таки заражен их savoirvivre[32]. Едят только вне дома. На это тратят часы.
В футляре, упакованном в несколько коробочек, она обнаружила тонкую цепочку, ожерелье. Подвеска — в виде позолоченного, крошечного крыла, на обратной стороне выгравировано: «Моему ангелу Мауди».
Вошел Георг. Вернее, сначала вошла елка, а потом появился он. Деревце отличалось безупречной симметрией, отменно густыми лапами. Он заприметил елку еще летом, а теперь вот срубил для Амрай в лесу близ Гринда. Амрай была в восторге от ее соразмерности, она чуть не вскрикнула от радости и наградила Георга тремя поцелуями вместо двух дежурных. При этом они столкнулись носами и оба не удержались от смеха. Лицо Георга сияло гордостью мальчугана с хутора Гринд.
— Благородно, благородно! — приветствовал он Мауди, раздвигая улыбкой бороду, имея при этом в виду ее платье и синие чулки.
— Счастливого тебе Рождества, Георг, — сказала Мауди.
— Мы поставим елку сюда! Мы поставим елку сюда! — вмешалась Амрай.
Георг понял, что означает этот тон. Он подмигнул Мауди, а она — ему.
Прежде чем покинуть квартиру, она зашла в спальню, к Марго. Бабушка лежала на высокой, как возок, постели. В комнате стоял дурной запах. Мауди открыла окно. Она посмотрела вниз, на безлюдную, выметенную теплым вихрем площадь Симона Зилота, потом подошла к кровати Марго и присела на краешек. Бабушка была погружена в непробудную дрему. Мауди оглядела ампулы на ночном столике. Потом перевела взгляд на «Пестрые камни». Она взяла в руки книгу в потертом кожаном переплете и с золотым обрезом и начала листать в поисках тех строк, которые всегда вспоминала в Сочельник. Она без труда нашла это место, поскольку слова были подчеркнуты зелеными чернилами, а весь абзац даже обведен красным. Молча пробежала глазами такие знакомые фразы из наполненного таинственным светом рассказа Штифтера.
«Так они и сидели, и тогда на глазах у детей небо озарилось теплым светом среди холодных звезд…»
Она закрыла книгу и положила ее на место.
— Счастливого Рождества, Марго.
Немного помолчав, Мауди сказала:
— Если я тебе понадоблюсь, я буду рядом.
Она встала, приложила ладони к вискам Марго и поцеловала влажный лоб. В момент прикосновения пальцы Марго вздрогнули, точно от электрического разряда. Парик, искусственные волосы.
Мауди вышла на улицу, села на автобус, идущий в сторону Якоба, доехала до угла Маттейштрассе, поднялась до Йоханнесгассе и оказалась перед домом № 87. Она позвонила в дверь и вошла в квартиру бывшего полицейского Эдуарда Флоре. Она чувствовала, знала, что наступил день, когда надо исполнить обещание. Я буду твоей женой, сказала она ему когда-то в больнице Св. Лазаря. И вот пришло время.
Время было для Мауди Латур не категорией длительности, а проверкой на правдивость. Она жила, бескомпромиссно следуя этому закону. Другие обиженные жизнью люди ждали ее. Многие ждали, в этом она не сомневалась. Но чем больше они насыщались ею, высасывали ее, тем мощнее становилась ее жизненная энергия. Это было ее тайной. Интуиция подсказывала ей, что скрытая сторона знания есть человеческое бессилие. И она вошла в новое обиталище неряшливой бедности с наледью одиночества на стенах и постелью, продавленной свинцовой безропотной безнадегой.
