— Вы стали поклонником Христа?! — удивился Бес-2.
— Я поступаю так, как народ. Он боготворит идола на капище — и я тоже. Он поклоняется Христу — и я тоже. Он отворачивается от него, и я — тоже. Такое же отношение — к Аллаху, Яхве, Будде… Но я помню и напоминаю о традиции.
— Удобно! Стоит позаимствовать, — съязвил Лукавый.
— Не выйдет. И вот почему. Эти шатания и заблуждения, вольные и невольные, складываются в дорогу к гармонии. Недаром немало мыслителей предсказывали этой стране, как вы ее прозвали, особую миссию в духовном возрождении человечества. В создании новой гуманистической морали, справедливого миропорядка, обеспечении гармоничной жизни. Из страданий своих все это создаст, не потому ли силы Зла так распинают Русь и ее народ?
Только теперь Иван Где-то понял, а еще больше почувствовал, что такое любовь. Систематические романы с любительницами поэзии, многие из которых считали его богатым писателем, а потом жестоко разочаровывались в его финансовом положении, не шли ни в какое сравнению с тем, что он испытывал с Дашей.
Теперь он жил у нее, выходя лишь поздно ночью на прогулку. Даша приносила с работы газеты, в которых из статьи в статью расхваливалось творчество Ивана Где-то и рассказывалось о мерзавце, который выдает себя за воскресшего поэта. Судя по газетам, этот Лжеиван дважды сидел в тюрьме за грабеж, а потом и за убийство, поэтому читатели призывались к бдительности и неукоснительному сотрудничеству с так называемыми правоохранительными органами, которых он в своей давней эпиграмме переименовал в кривоохранительные. Более того, у них якобы имелись все основания предполагать, что у Лжеивана есть подвиги и сексуального маньяка — он насилует и убивает женщин. Ну и бесчисленные материалы о Варварьке. Конечно, читая весь этот бред, они с Дашей смеялись, нисколько не беспокоясь о том, что его обложили по всем правилам. Даже ночью на прогулку он выходил в парике, с усами и бородой — Даша принесла их откуда-то, убеждая Ивана Петровича, что в таком виде его и родная Варварек не узнает.
В слове «родная» он улавливал налет ревности, но вообще-то Даша была создана исключительно для добра, любви, счастья. Провидение безусловно наградило ее женским талантом — Иван Петрович то и дело ловил себя на мысли, что она, красавица из красавиц, светится женственностью, но не тычет в глаза крутые бедра, высокую грудь, роскошные волосы. Он любил смотреть на нежную кожу лица, под которой, как лазоревое сияние, порой вспыхивал румянец — чаще всего от смущения, на синие, невероятной глубины глаза, атласно черные брови и такие же волосы.
Он смотрел на нее и вспоминал свою первую детскую любовь — однажды он увидел, как две девочки, взявшись за руки, самозабвенно кружились на каком-то бетонном пятачке, оставшемся от разбомбленного здания. Руины еще не были убраны, в соседнем уцелевшем здании размещался их детский дом. Было голодно и неуютно, но вот две худеньких, почти прозрачных девочки стали кружиться на пятачке, заливались от смеха, и те детдомовцы, которые присутствовали здесь, почувствовали себя тоже немножечко счастливыми, заулыбались, кто-то решил последовать их примеру и исполнить бесхитростный танец. Танец детского счастья… У одной из танцующих под коротеньким платьицем показывались желтые, прямо-таки цыплячьего цвета, штанишки. Они почему-то особенно поразили Ивана. Девочку звали Лида, и после этого он смотрел на нее почему-то как на чудо. Когда девочки, выбившись из силенок, перестали кружиться, Иван сказал Хванчкаре: «Обидишь Лиду — убью!» Он бы сказал это кому угодно, но попался под руку Хванчкара. Его верный друг в ответ лишь повертел пальцем у виска.
Несомненно, Даша вызывала у него изначальные, самые светлые и трепетные чувства. Он написал десятки лирических стихов, не испытав большой любви к женщине. Может, потому и написал, что никого не любил так, как Дашу? И в своей лирике он лишь передал тоску о страстном желании любить, поэтому его стихи и стали популярными среди женщин, обделенных настоящей любовью? Ведь что странно: теперь, когда Даша была на работе, а он днями сидел за письменным столом, пытаясь изобразить чувства невероятно счастливого человека, который любит и с такой же силой любим, стихи не получались. Из-под пера выползали корявые и неискренние строки, совершенно не отражающие те чувства, которые бушевали в его душе.
К помощи таинственного компьютера не прибегал, понимая, что это единственный и последний такой пожар в его жизни, что огромное счастье свалилось на него нечаянно, и от осознания этого становилось грустно и даже немножко жаль себя. Слишком было все настоящим, чтобы прибегать к дурацкому паролю «Кобир»… Появилась бы Даша лет тридцать назад — не было бы на Земле человека, счастливее Ивана Где-то. Но и не было бы поэта Ивана Где-то? Счастье, оказывается, весьма эгоистическая штука, и только поиски его, трудный и опасный путь к нему, украшены поэзией и романтикой?
— Почему ты на меня так смотришь? — часто спрашивала она, особенно, когда хлопотала по хозяйству.
— А я не смотрю. Я любуюсь тобой, наслаждаюсь твоей красотой.
— Мне не по себе от твоего взгляда. Мне кажется, что ты прощаешься со мной. Если сглазишь, я охамею, — пригрозила она.
— Вот этого тебе и не дано.
«Господи, за какие грехи ты толкнул эту юную женщину, прекрасную как Божий храм, на панель?» — задавался вопросом Иван Где-то бессонными ночами, лежа рядом с посапывающей во сне Дашей. Она, разумеется, облегчила свою душу исповедью перед ним. Он не хотел слушать о каком-то Майкле, который, чтобы добиться ее, стащил из ее сейфа в библиотеке очень дорогое, в золотом окладе Евангелие. Оно было уникально, и ей грозила тюрьма. Когда Дашу затаскали по допросам следователи, и дело шло к тому, чтобы взять ее под стражу, позвонил Майкл и сказал, что знает, где находится Евангелие. Даша как на крыльях летела на встречу с ним. Выяснилось, что за Евангелие воры просят сто тысяч ньюголдордынских тугриков. «Да я за всю жизнь не заработаю столько!» — воскликнула Даша. «Не говори так, ты за час заработаешь эту сумму!» — возразил Майкл и признался, что он давно любит ее и готов выкупить Евангелие за свои деньги за ночь любви с ним. Даша убежала.
Рассказала заведующей обо всем. Та дала беспощадный совет: «Расслабься и получи удовольствие, а не лет пять заключения». В итоге Даша согласилась, но Майкл пришел не один, а с племянниками-сопляками. После этого, когда не платили зарплату полгода, на панель пойти было легко. «Только ты не думай, что я кому-то отдавалась, как тебе. Я давала в пользование свой товар, не испытывая никаких чувств, кроме омерзения», — продолжала свой апокалипсис Даша.
Она добывала таким способом средства на жизнь, но регулярно ходила к священнику на исповедь. Тот раз простил ей грех прелюбодеяния, второй, а на третий предложил встретиться после вечерней службы. «Он один из тех, кто торгует сигаретами и водкой на льготных условиях? Или просит у Бобдзедуна трубу, чтобы прокачать на Запад нефтяную манну небесную?» — спросил ядовито Иван Где-то. Даша задумчиво подняла и опустила плечи, показывая свое неведение, а Ивану Петровичу последовало откуда-то предупреждение: «Не путай клир с Богом». Впрочем, он догадывался, кто возмутился его словами и поэтому обращался к нему напрямую.
«Господи, так за что же ты позволил такое с нею? Неужели ты так несправедлив к тем, кто верует в тебя и молится тебе?» — спрашивал Иван Где-то и не получал ответа. Но вдруг во сне явился к нему Саваоф и сказал: «Это не я толкнул ее, как и многих других дев и жен, на панель, а мой антипод — падший ангел и богоборец, Сатана лукавый. Не моя справедливость виной, когда Сатана силен, а человек слаб. Да, нынче его времечко, он, как сказала бы братва, банкует. Вот и любуйся его делами… В том числе и этой ночью… Берегись коварства от Лукавого!»
Иван Петрович силился возразить Саваофу, высказать претензии за богово бездействие, что он допустил махинацию с Евангелием и в результате осквернение Даши, однако его уста онемели, скованные судорогой. Никогда ему не хотелось так кричать от боли и возмущения, но сделать это не мог. Извиваясь на постели, разбудил Дашу — над ним сверкали в свете уличного фонаря встревоженные и от этого еще огромнее глаза.
— Ванечка, милый, что с тобой? — спрашивала она и по-матерински нежно целовала в щеку.
— Во сне что-то примерещилось, — отговорился он и сел.
— Ты весь мокрый, как мышь, — сказала она, дотронувшись до его спины. — Давай я тебя вытру полотенцем.
— Спасибо, я сам, — сказал Иван Петрович, принимая полотенце и вытирая холодный и липкий пот. — Ты спи, пожалуйста, а я, если не возражаешь, включу настольную лампу и поработаю.
— Возражаю, не хочу, чтобы ты был с настольной лампой.
