— Не шуми, — попросила она.
Он вытащил из кармана скомканную бумажку в тысячу крон и пошел платить, а она отыскала в сумке зеркальце и гребенку и немного подкрасила губы.
— Ты единственная, — продолжал Йожка Баняс, — кто прогнал меня, как паршивого пса, когда другие зарились на мои деньги. — Он взял ее чемодан и бросил в свою серую «татру», на кузове которой уже не стояло его имя.
— Государственная! А у меня ведь было уже три своих. Шоферы меня величали «шефом». А этот рыжий Шеман, — помнишь? — еще набросился на меня, мерзавец! Ну ему тоже дали от ворот поворот.
Она смотрела на длинный пучок света, вырывавший из тьмы знакомые домики, потом замелькали только деревья, и наконец они оказались в поле. Как странно! Прошло столько лет, думала она, пойди я тогда с ним, может, была бы счастливой.
— Проклятое шоссе! Покрышки так и летят. Слава богу, теперь уже не из моего кармана, — засмеялся он. — А что ты будешь здесь делать? Хочешь, найду тебе местечко у нас? Будешь ездить на линии. Сейчас нужны люди.
— Не знаю. Наверно, опять уеду.
Дорога была разбита, он ехал все медленней, она чувствовала мелкие крупинки пыли, кружившие по кабине.
На мгновение он бросил руль, потом взял его одной рукой, а другой обнял ее за плечи.
— Я иногда думаю о тебе.
Она слегка повернулась к нему, теперь, в темноте, не была видна его утомленность, и он показался, ей даже красивым: продолговатое лицо с тонким носом и большим ртом.
— Погибла моя жизнь, загубили все. Что мне теперь делать?
Она молчала.
— А помнишь, — пустился он в воспоминания, — как мы однажды с тобой танцевали?
— Помню.
Она так часто об этом вспоминала, помнила все подробности того дня.
— Я была тогда еще глупой, — сказала она, словно извинялась.
— Я хотел тогда к тебе приехать… честно, только подвернулось одно хорошее дельце… Все равно из этого ничего не получилось, — вздохнул он, — может, хоть тебя не потерял бы.
Ей показалось, что он говорит о ней, как о материале или о мебели, но все же каждое его слово возвращало её к тем дням, когда у нее еще все было впереди.
— Как вы живете с ним? — спросил он.
— Ну, так. — Потом добавила — Он учится, начал ходить в школу.
— Этот парень не для тебя. С ним ты счастлива не будешь.
Он смотрел теперь только на нее, смотрел и смотрел, машина дико подскакивала на ухабах. Вдруг он стремительно повернул руль, выехал на какую-то полевую дорогу и затормозил.
— Что такое? — спросила она испуганным голосом.
Он обнял ее и стал целовать в губы, в шею, потом выключил свет, но целовать продолжал, так что она совершенно потеряла дар речи.
— Нас никто здесь не увидит? — наконец спросила она.
— Нет, здесь мы одни.
Он открыл дверцу и чуть ли не на руках вынес ее из машины; потом на минутку вернулся — она одиноко стояла посреди тихой уснувшей равнины, — выбросил тяжелое солдатское одеяло, а она все ждала, неподвижно ждала.
По дороге с работы Павел зашел в магазин. Купил себе хлеба и колбасы.
— Когда женка-то у вас возвращается? — спросил его продавец и, не дожидаясь ответа, добавил: — Оно, конечно, можно и без жены, всегда какая-нибудь заскочит, а? — и засмеялся.
Павел тоже засмеялся. Он уговаривал себя, что для него не важно, когда вернется Янка, что ему, мол, теперь вообще все равно. Вырос из всех своих безумств.
Он все время за чем-то гнался, что неизменно от него ускользало. Он размышлял о вещах, о которых, видно, не должен был размышлять, хотел жить так, чтоб жизнь была не напрасной, чтоб она имела какой-то смысл, был убежден, что если он найдет этот смысл, то будет счастлив… Но на самом деле он только еще и еще раз разочаровывался. Зачем же он это делал?
Он открыл, что между счастьем и несчастьем существует еще довольно большое пространство. И человек может спокойно в нем передвигаться, не приближаясь к его границам.
Так он и старался жить весь последний год: ни о чем не думать, ничего особенного не хотеть, ничего особенного не ждать, слушать в трактире разговоры, играть в карты, радоваться мелочам, экономить на холодильник и на платье жене, — его жизнь действительно стала гораздо тише, а в последние месяцы перед отъездом Янки они и ссориться с ней почти перестали, во всяком случае, ссорились уже не так сильно, привыкли друг к другу. Порой у него даже возрождалась надежда, что их любовь вернется. А теперь, когда ее не было, он совсем забывал о пустых и никчемных минутах, стоявших между ними, в его воображении возникали только минуты близости, вспышки радости, неожиданные встречи в городе, утомленные и родные глаза, упавшее дерево, через которое им пришлось как-то ночью перелезать, ее беспомощная улыбка; и он все больше верил, что они все-таки любят друг друга.
Павел подошел к своему домику, под дверью белел конверт, он обрадовался, решив, что письмо от нее, но оно было не от нее — писал отец.
В доме стоял запах пустоты, он зажег свет, открыл окно, вытащил из портфеля ужин… В деревне новостей хоть отбавляй: кооператив распался, скот люди разобрали по домам — каждый свою корову, снова стали проводить межи, хлеб при этом потоптали, как взбесившиеся кабаны…
«Люди словно обезумели, — писал отец, — они переполнены ненависти, а ведь кругом делается и много хорошего. С прошлого месяца к нам стал ходить автобус, и до самых Петровец уже провели электричество, и мы каждый вечер видим, как там горит свет, будто звезды сияют, электричество ведут уже и к нам; видно, так и должно быть, чтоб хорошее и плохое шли рука об руку: когда год дает много влаги, он не только обещает хороший урожай, но и грозит большой водой. Сухой же год всегда приносит голод и нищету. Что касается твоей жены Янки, то плохого о ней говорить не хочу, через того молодого Йозефа Баняса нашла она здесь работу в городе, на автобусе, а о своей матери все равно не заботится, носит брюки и домой иногда не возвращается, а потом люди говорят, будто меж ней и этим Йожкой что-то есть — об этом все уже говорят, поэтому и я тебе об этом пишу. Милый Павел, лучше б я тебе написал что-нибудь повеселей, теперь женщины не такие, как раньше, не такие, как твоя покойная мать, — ни бога не боятся, ни людей!»
Павел сложил письмо.
На улице накрапывал дождь, он смотрел на мокрую мостовую чужого города и не замечал ничего, кроме этого печального мертвого блеска, ничего не ощущал, кроме безбрежной пустоты своей боли.
Потом вспомнил, как он мечтал в детстве, что вырастет большой и устроит жизнь совсем по-другому. Совсем по-другому. Хотел, чтоб все люди были счастливыми, чтоб не было больше той беспомощности и отчаяния, какие ему пришлось испытать тогда в лесу, в ту военную ночь. Чего, собственно, я добился? Что буду делать дальше? Куда пойду?
Бесконечная каменная пустыня; сбегающиеся морщины, холодная тень собственного тела, — у него было ощущение, что он перестает жить. Он старался во что бы то ни стадо найти какую-нибудь опору — лицо близкого человека. Но видел только ее лицо.
Янка! Они лежали в сухой траве — все-таки она его любила. Сама сказала: «Жди завтра вечером». И опустилась рядом с ним: «Скажи, как перед богом, можешь ли ты до самой смерти остаться со мною в супружестве?»
Перед глазами мелькало ее лицо, он слышал ее слова, и на всем лежала печать боли, он в отчаяньи хотел отделаться от нее, и тут пришла спасительная мысль — а что, если все это неправда: в деревне всегда болтают лишнее.
«Господи, боже мой, — прошептал он, — пусть это будет неправдой!»
Она лежала рядом с Йожкой. Большая комната, к ней вело восемнадцать скрипучих ступенек; она касалась руками его тела и пыталась прогнать тоску, всегда овладевавшую ею, когда она оставалась с ним.
Тогда, когда уже все произошло и она поднялась среди луга, — вокруг стояла пустынная ночь, рядом остывала огромная машина, — эта тоска посетила ее впервые; она быстро оделась и побежала прочь. Было еще темно, она долго бежала по шоссе, пока не обессилела, потом еще два часа брела пастбищем, пока не добралась до гумен. Она тихонько проскользнула к себе в избу, где мать неподвижно дожидалась смерти.
Почти целую неделю не выходила она из дому, сидела возле матери и вполголоса читала ей замызганный церковный календарь, рассказывала о Чехии, думая при этом о Павле. В голове проносились воспоминания: как он подарил ей платок, первая ночь у воды, дни, когда они ходили на танцы, ночи, когда они любили друг друга. Боже, что ж я наделала? Между тем губы шептали про домик, про хор, про соседку, которая каждый месяц покупает себе новое платье, хотя дети ее ходят в лохмотьях, а Юрцова неподвижно лежала с онемевшими руками, и на угасшем лице ее двигались только плачущие птичьи глаза.
Она едва могла говорить, с трудом выдавливая из себя отдельные слова, которыми выражала свои нужды или кляла свою жизнь — и мужа, и дочь, и свою неподвижность, и грядущую свою смерть — она уже слышала ее приближение.
