— Мне самой хоть раз надо сделать закупки продуктов на базаре, а то блюда страдают.
Старичок теперь к ней проникнуть не может, вовсе пропал. А Шадома истосковалась по нему, сама двинулась на поиски. Попрошайки у мечети за умеренную мзду сразу старика признали, сказали, что и раньше был дурачком, а теперь и вовсе испортился — к труду приобщился: водовозом стал. А вот где искать — по всему городу.
Время у Шадомы ограничено. Все базары объездила, все обыскала. Полдень, жара. Она опаздывала и подгоняла извозчика, когда услышала родной старческо-писклявый голос.
— Вода, свежая, холодная, — ее старичок скрючился, совсем иссох, почернел. Одиноко стоял под сенью такого же старого дерева — в такой зной покупателей нет.
Она была скрыта под чадрой, только сошла с брички и сделала пару шагов, как старик бросился навстречу:
— Шадома! Дочь моя! Я тебя узнал, узнал! Никакая мешковина не скроет твою грацию, твою царственную стать, — он плакал, уткнувшись лицом в ее грудь. — Я знал, я верил в тебя. Молодец!
Они отошли в тень дерева. Она раскрыла лицо, тоже плакала.
— Не плачь. Как ты похорошела! А глаза!
— Бедный, — сжимает его руки Шадома, — ты ведь всю жизнь налегке шел, а не с тяжелой ношей. К этому ли ты стремился, туда ли ты себя поставил?
— Да-да, к этому шел, к этому стремился. Наконец-то нашел свое место, нашел тебя! Теперь я счастлив!
— Возьми, — смущаясь, она кладет ему в руки увесистый мешочек.
— Да ты что! — смеется он. — Это я для тебя денег накопил. Ведь я должен тебе что-нибудь дать.
— Ты мне жизнь дал.
Они бы вечность говорили и никогда бы не расстались, но он торопит ее:
— Будь осторожнее, не выдай себя, никогда не расслабляйся. Больше не ищи. Я знаю, будешь помнить, а большего счастья не надо.
Она уже схватилась за поручни, но не поднималась, сквозь слезы вглядывалась в него. Он подошел, хотел было подтолкнуть, а сам обнял, как бы навсегда прощаясь, и вдруг сказал:
— Шадома, дочь моя, хочу признаться: это снадобье-эликсир — моя выдумка, ложь.
— Что? — изумилась Шадома, сразу посуровело ее лицо. — Зачем ты это сделал?
— Старый трюк, — развел старичок виновато руками. — Надо было вселить в тебя уверенность, внушить силу магии.
Она уже села в бричку, ткнула извозчика.
— Постой, — закричал старичок. — Что-то такое я где-то слышал. Может, доля правды в этом и есть, во всяком случае, моя трава чудодейственна.
Его откровение Шадому расстроило. Она почувствовала себя обезоруженной, слабой, беззащитной. Сознавая это, подвергая ее риску, старичок как-то умудрился извне прислать ей записку на староперсидском: «Дочь моя! Всевышний, хвала Ему, сказал: «Тот, кто просыпается со спокойным сердцем, здоровый телом и у кого есть еда на предстоящий день, — тот имеет все в земной жизни». Так что не торопись, не расслабляйся, терпи. Ты достигнешь своего».
Она терпела. У нее была мечта выкупить себя из этого рабства. Перспектива была далекая: когда она утратит «товарный» вид или только за выслугу лет — по возрасту. Правда, был у нее еще один расчет, он тесно связан с мужланом-управляющим, и, как советовал старичок, она не просит ничего. Ее цель — в один миг куш снять, объегорить его еще больше, вскружив голову. Она была почти у цели, но управляющий неожиданно исчез. Ходил слух, что он проворовался, а более то, что в «Сказке Востока» останавливались люди, засланные Тамерланом, заклятые враги турок-османов. Последнее обвинение больше касалось купца Бочека, как хозяина «Сказки Востока». Однако, как обычно, нашли крайнего — управляющего.
Шадоме не до политики — свою шкуру спасать надо. Но как? Ее выкидывают из столовой и апартаментов, она вновь в узкой келье, вновь выставлена для клиентов и ее старичок — первый.
— Дочь моя, все знаю. Тебя оценили в золотой, — жалостливо говорит он, — я столько в месяц не наскребу. Что мне делать?
— Ничего, успокойся, — хочет выглядеть хладнокровной Шадома. — Это даже к лучшему. То я, как местная королева-рабыня, хоть сутки горбатила, а теперь — в той же роли. Зато время поспать и подумать есть.
— Это правильно — думать надо, думать и. э-э, эликсир приготовь.
— Что-о? Ты ведь сам сказал, что это ложь!
— Ну, раз сработало, почему бы не повторить.
— Бесполезно, этот только мальчишками увлекается, да постоянно жрет, в эту дверь не пролезет.
— Понятно, — озабочен старик. — Кто думает лишь о том, чем наполнить свой живот, стоит лишь того, что из него выходит.
— Вновь меня будут насиловать и я буду стоить не больше, — грустно вздохнула Шадома, в печали задумалась, вдруг бросилась под кровать. — На, все мои деньги — за вход, доставь мне еще той травки.
— Что ты задумала?
— Жить! — с вызовом бросила она.
До появления травки, значит эликсира, надо ждать два дня. Не пришлось: в тот же день, к вечеру, ее вызвали к новому управляющему. В знакомом кабинете таинственный полумрак, новые цвета и запахи, больше напоминающие будуар, чем комнату хозяина. Подминая весом роскошный, расписной огромный кожаный диван, восседает совсем голый, бледнокожий, оплывший мужчина-боров. Салфетка брошена на бедра. Перед ним массивный стол из литого золота и слоновой кости: только такой выдержит обилие яств и напитков. Ей надлежало броситься на колени, поцеловать край дивана и в повинной позе ждать повелений нового управляющего. Это в ее планы не входило, да и что замыслила, сходу реализовать не смогла. Она явно опешила, сам толстяк выручил ее.
— Говорят, ты прекрасно играешь на арфе, — у него мягкий хрипловатый фальцет, который никак не соответствует его массивному виду, — а ну, услади наш ужин и покой.
Послышался жалобный всхлип, и лишь тогда Шадома заметила маленького голенького белокурого мальчика на самом краю дивана. Он обеими ручонками протирал заплаканные глаза. Крайне рискуя, Шадома вмиг решила, что ей делать.
Она галантно, по-европейски, как положено благородной даме, поклонилась, вроде бы благородному мужчине, и пока управляющий, разинув рот, дивился этой невиданной доселе выходке, она бросилась к мальчику:
— Какой славный, очаровательный ребенок! Что случилось? Что ты плачешь?.. Что? — она ласково, чуть ли не по-матерински прижала его. — Ты не хочешь с дядей купаться в бассейне? Тебе больно?.. А давайте вместе, все втроем искупаемся. Будет веселей. А потом, — ее голос нежен и ласков, — я вам тихо на арфе сыграю, а потом ты сладко заснешь.
Старичок с травкой еще не объявился, а Шадома уже вновь в прежних апартаментах. На нее возложено опекунство мальчика. А потом мальчика удалили, боров вкусил прелесть женского обаяния. Вот теперь Шадома занята чисто женским делом. Управляющий в нее не просто влюблен, он покорен ее ласками, речами, ее музыкой и танцами, ее красотой, грацией, ее запахом и пылкостью, безудержной страстью и кротостью. Она, как заигрывающий котенок, то ласкается, то томным взором завораживает.
А толстяк сам был с детства мужчинами измучен, так и прожил всю жизнь, думая, что женщины — это что-то чуждое и грязное. Шадома не первая его женщина, но лишь она «раскрыла» ему глаза. Это, наверное, первая любовь, и он ее страшно ревнует, постоянно держит при себе — этим и поплатился.
Была встреча, тайная встреча, очень важных персон, ибо сам управляющий всех обслуживал, а Шадома находилась в соседней комнате, правда, ничего не слышала и не пыталась подслушать. Видимо, мужчины о чем-то сверхважном договаривались, потом расслабились, расшумелись. Шадома слышит, как кто-то тонким приказным тоном сказал:
— Ты, говорят, с какой-то девкой связался. Покажи, пусть и нам на арфе сыграет.
Сам управляющий ввел ее в большой зал, где вокруг обильного стола сидело трое мужчин, стоял терпкий аромат специи, крепкого армянского вина и едкой анаши. Как только Шадома умела, она уважительно, но галантно и с достоинством поклонилась. Едва тронула арфу, набрав пару аккордов из персидских мотивов, к ней двинулся средних лет мужчина (видать, самый главный из присутствующих) и отвел ее в отдельную комнату.
Шадому политика не интересовала, но этот по-восточному хорошо воспитанный мужчина был с ней весьма любезен и в пылком бахвальстве рассказал, что он бейлик, потомственный сельджук Рума, правитель этого и еще трех близлежащих городов, а вскорости будет владеть всей Анатолией и Константинополем.
Следующий на очереди, значит и по важности, был пожилой бородатый крепыш, по форме одежды — купец-иудей, по конскому запаху, грубым рукам и диалекту (всего три слова сказал) — настоящий дикарь, тюркит, военный. Третьим был оплывший от жира купец, такой же манерный, как управляющий. Он похлопал Шадому по ягодицам, что-то невнятно пробормотал и, убивая время, сел есть виноград, запивая шербетом. Позже Шадома узнала, что это и был истинный хозяин «Сказки Востока», порта, да и половины города — знаменитый купец Бочек.
