Члены совета стали негромко обсуждать:
— Никель…
— Алюминий…
— Никель…
— Нефть…
— На нефть цены неустойчивы…
— Никель…
— Значит, ориентируемся на никель, — суммировал президент. — В этом случае у нас практически только один конкурент — Гжельский. Его нужно убрать из игры. — Президент повернулся к начальнику службы безопасности: — Что у вас есть на Гжельского?
Начальник службы безопасности открыл толстую папку с документами.
— На Гжельского… — И стал листать ее, зачитывая: — Десять лет назад — фарцовка, торговля валютой… Потом махинации с авизо… Счета в оффшорных зонах… Виллы на Кипре, в Испании, на Лазурном берегу…
Президент нетерпеливо перебил:
— Это есть на каждого. Я спрашиваю: что есть, чтобы его убрать?
Начальник службы безопасности в затруднении пожал плечами:
— Ну…
— Что? — возмутился президент. — А для чего я тебя вытащил из ГРУ? Ты же генерал разведки! Ты что — не можешь урыть эту гниду?
Деревню Хорёнки накрыло первым кислым ноябрьским снегопадом. Тяжелые снежинки падали и таяли на мокрой земле, но сверху сыпало и сыпало, и маленький столик, стоявший во дворе бабы Феклы, уже покрыло снежной кашей. Однако бутылка дешевой водки была еще не споловинена, а потому налить из нее водку в граненый стакан и замешать эту водку димедролом было по погоде и в самый раз.
Выпив и утерев рот рукавом ватника, Алена взяла в руки лопату и стала копать огород. Правда, узнать в этой Алене ту Бочкареву, которая когда-то танцевала в ресторане «Марбелья клаб» или совсем недавно — в ресторане «Метрополь», почти невозможно. Лицо тяжелое, испитое, без всякой косметики, на голове застиранная косынка, на плечах телогрейка, измазанная глиной, а на ногах какие-то шаровары и резиновые сапоги. Да и вскапывать сейчас огород тоже странно — ноябрь, вот-вот грянут морозы. Но Алена работала с алкогольным остервенением.
Баба Фекла вышла на крыльцо, позвала:
— Алена, иди есть.
— Не буду. Отстань.
— А чего копать-то? Снег идет…
Но Алена, не отвечая, продолжала ожесточенно штыковать лопатой многострадальную тверскую землю.
Бабка Фекла смотрела на нее и плакала. Потом, скорбно вздохнув, ушла в дом. А к калитке в заборе подошли, оскальзываясь в грязи, три деревенских алкаша, закричали вразнобой:
— Алена!.. Аленка!..
— Чё надо? — отозвалась Алена, не прекращая копать.
— Алён, трубы горят.
Алена взяла со столика споловиненную бутылку и стакан и пошла к забору.
Алкаши встретили ее льстивыми голосами:
— Вот это человек!
— Наш человек, сразу видно!
— Ты стаканчик не пачкай. Мы со своими.
Они достали из карманов стаканы, протянули поверх забора и сдвинули рядом.
Алена приставила к этому ряду свой стакан и разлила водку на четверых.
— А димедрольчику нету? — поинтересовались алкаши.
Алена сыпанула им по таблетке димедрола. Алкаши, выжидая пока таблетки растают, обсуждали:
— Вот это другой разговор!
— Шибанет так шибанет!
— Чернобыль!
— Тополь-М!..
Таблетки наконец растворились.
— Ну, дай тебе Бог здоровья! — сказал Алене один из алкашей, хлопнул свой стакан и тут же ошалело передернулся всем телом, поскольку водка с димедролом действительно шибает похлеще атомной бомбы.
— И большого личного счастья! — пожелал Алене второй.
А третий, выпив и занюхав припасенной в кармане корочкой хлеба, вдруг громко запел:
Ох!.. Ночью за окном метель, метель!..
Второй подхватил:
Белый беспокойный снег… ох!..
Обнявшись, все трое пошли по улице с песней:
Ты живешь за тридевять земель… ох!..
И не вспоминаешь обо мне… ох!..
Алена, выпив свой стакан, смотрела им вслед, хмельно покачиваясь.
Алкаши удалялись, радостно горланя на всю деревню:
Знаю я: ни стро-о-очки не придет,
Память больше не нужна-а-а…
Алена вдруг замерла, прислушиваясь к песне, в лице ее появилось какое-то осмысленное выражение. А издали доносилось:
Ночью мне покоя не дает
Горькая моя вина…
И вдруг из глаз Алены брызнули слезы, она размахнулась пустой бутылкой и шмякнула ее о стену дома.
Но и после этого инцидента пить, конечно, не перестала, а, наоборот, отправилась в сельпо за новой заправкой. Там, однако, водки уже не было, а только пиво да джин с тоником. Пришлось взять, хотя джин против водки с димедролом — ничто, и Алена первую банку выпила на ходу, шагая со своей авоськой по деревенской улице и оскальзываясь в снегу и грязи.
И вдруг остановилась — навстречу ей шел Виктор под руку с какой-то девчонкой из Хорёнок.
— Эй, Витек, здорово! — еще издали хмельно крикнула ему Алена. — Как живешь?
Но девчонка что-то зашептала Виктору на ухо, и они свернули в проулок, чтобы не встречаться с Аленой.
Алена выругалась им вдогонку.
Даже по утрам голова разламывалась от выпитого накануне и «трубы горели», требуя дозаправки.
Лежа в доме Феклы, в той самой «бочкаревской» кровати, Алена тупо смотрела в стену. Потом протянула руку к тумбочке, взяла свою старую косметичку, вытащила из нее карандаш для век и стала рисовать что-то на стене. Но рука не слушалась, черкала какие-то закорючки и срывалась. Алена отбросила карандаш, села на кровати — простоволосая, в мятой нижней рубашке. Упершись локтями в колени, обхватила голову руками и стала тупо раскачиваться из стороны в сторону.
— Ну, хватит, хватит! — появилась в двери баба Фекла. — Пора себя в руки взять.
Алена, не отвечая, продолжала раскачиваться.
Баба Фекла не отставала:
— Ну, убили твоего мужика, тяжело тебе — ну, ты неделю пила, ну, десять дней. Но ты уже второй месяц… Что, жизнь на этом кончается? У нас что, не убивали, что ли, мужиков на войне? Еще сколько убивали — и на войне, и по тюрьмам, а мы вынесли это и жили…
Алена встала, прошла в горницу, принялась одеваться — шаровары, какая-то шерстяная кофта, резиновые сапоги, телогрейка.
Но баба Фекла пришла за ней и сюда:
— Ну, что молчишь? Нужно сызнова жисть строить, Алена, ты что — не русская, что ли? У тебя ж квартира в Москве. Хочешь, я тебе еще тугрики дам? Поезжай в Москву…
Одевшись, Алена сунула в карман телогрейки банку джина с тоником и открыла бутылку пива. Но прежде чем выпить, вдруг подняла на бабку глаза:
— А ты думаешь, легко подняться по лестнице и увидеть то место, на котором лужа крови замытая?
И ушла с бутылкой во двор.
Фекла выглянула в окно и увидела, как Алена, взяв лопату, снова принялась копать.
Фекла в недоумении пожала плечами:
— И чего копает?
Алена действительно копала совершенно бессмысленно — просто вгрызалась лопатой в подмерзающую землю, и все.
За этим занятием и застал ее Марксен, прикативший на велосипеде из Долгих Криков. В плаще и резиновых сапогах, неся за спиной большую нотную папку, Марксен соскочил с велика у калитки, толкнул ее и зашел во двор.
— Привет, Аленка, — сказал он буднично, как ни в чем не бывало. — Еле тебя нашел… — И поставил велосипед к столику, на котором стояли бутылка пива и банка джина с тоником. — Что копаешь?
Алена, отставив лопату, подошла.
— Здравствуйте, Марксен Владиленович. Пиво будете? Или джин с тоникой? — И Алена, присев к столику и открыв банку джина с тоником, подвинула ее Марксену. — Садитесь.
Марксен сел напротив нее:
— Спасибо, я не пью.
Алена криво усмехнулась:
— Что, не хотите за мое здоровье выпить?
— Какое уж у тебя здоровье?! — сказал он.
— Ну, как хотите… — ответила она уязвленно и взялась за банку джина с тоником, собираясь выпить.
— Постой! — удержал ее за руку Марксен. — Я хочу с тобой поговорить. Ты была моей гордостью и надеждой. Я вложил в тебя все, что мог, — французский, английский, танцы, пластику… Ты хоть помнишь, сколько я с тобой возился? Или ты думаешь, это все тебе с неба упало? Меня сюда выслали в восемьдесят первом, тебе тогда сколько было? Два года. Твоя мать привела тебя ко мне первой — и что? Я тебя пятнадцать лет лепил, чтобы ты тут пиво с джином хлестала? А? У тебя есть совесть?
Алена снова усмехнулась:
— Так вы приехали мне морали читать?
— Нет, я приехал спросить: ты помнишь, кто ты есть? Фамилию свою помнишь? А?
— Я Алена Бочкарева.
— И что? What is the meaning of that name? Какой смысл сейчас в твоем имени? Ну?! Говори!
Алена молчала.
