Генри привез мне пакет с апельсинами, бутылку «Аква Либра» и набор из шести моих любимых сортов сыра. А еще он привез письма.
— Однако ты в жопиусе, Фрэнк.
— В каком смысле?
— Судебные приставы, повестки, телефонные звонки с угрозами.
— С угрозами?
— Да, от некого Брайана из «О’Хара».
— Он меня уже нашел. Поэтому я здесь.
— И от Мэри.
— Она меня тоже нашла. Пока я был здесь.
— Ну, блин.
Генри обвел палату сонным взглядом.
— Давай разберем почту.
Он запустил руку в карман и выложил мне на живот толстую стопку государственно-юридических, муниципально-академических конвертов. Академических, потому что требования, которые в них содержались, были чисто академического свойства, мне их ни в жизнь не выполнить.
— Я их все пооткрывал. В основном из банка и от кредитных контор, лишение прав пользования и тому подобные штуки.
— Генри, будь добр, накостыляй мне как следует, чтобы меня оставили здесь еще на пару дней.
Генри подстригся. Его непослушные локоны присмирели, но не сдались окончательно. Но привычка заправлять волосы за уши сохранилась.
— Насчет квартиры. Можешь вернуться и пожить у нас еще несколько недель.
— Ты серьезно?
— Серьезно в двух частях И насчет вернуться, и насчет только нескольких недель. Пора тебе уже и самому пошевелиться, знаешь ли.
— Давай сходим покурим.
Крессида говорила, что в конце коридора имелся аварийный выход, где разрешается курить. Пришлось натягивать раздолбанные ботинки и куцее пальто — больничного халата мне не хватило. За дверью Генри быстренько набил травой гильзу от «Мальборо Лайт».
— Вот, Фрэнк, возьми. От болей помогает.
— Спасибочки.
Я и так уже плыл от смеси никотина и болеутоляющего. Косяк отправил меня в тропосферу. Когда я зашатался, Генри потащил меня обратно в кровать и уговорил съесть апельсин.
Я смог обрести дар речи только через несколько минут. Генри тем временем листал «Деревенскую жизнь».
— Генри.
— Да?
— Ты считаешь меня ничтожеством?
— Ну ты спросил.
— Значит, считаешь?
Он продолжал листать журнал, кривя губы в попытке подобрать ответ.
— Я бы сказал, что ты отнюдь не ничтожество, но ты явно не в форме.
— Кажется, мне еще никто не говорил более приятных слов.
— Спасибо. Когда тебя выписывают?
— Послезавтра.
— Приезжай. Лотти будет дома, даже если меня не застанешь.
— Спасибо, друг.
Генри бросил журнал на кровать.
— Пойду я лучше. Скучно здесь у вас.
— Ага.
Генри налил мне бокал «Аква Либра», подхватил апельсин и направился к двери.
— Да, девушка еще какая-то звонила. Салли, кажется.
— Сэди.
— Может быть. Я где-то записал ее номер.
Обыскав почти все семьдесят карманов анорака, Генри извлек желтую липучку, исписанную его миниатюрным чистеньким почерком научного работника.
— Точно. Сэди. Просила, чтобы ты позвонил.
Генри запахнул анорак и двинул к выходу.
— Алло?
Мужской голос. Голос девятнадцатилетнего итальянского юноши. Мое сердце устремилось вниз.
— Привет, Сэди дома?
— Я думаю, да.
Мне было слышно, как он отстранился от телефона и крикнул в глубь комнаты: «Сэди! Телефон!»
Послышался звук валуна, катящегося вниз по скалам.
— Але?
— Сэди, это — Фрэнк, Фрэнк Стретч.
Сэди протянула «у-у-у» — точно привидение.
— У тебя были неприятности?
— В каком смысле?
— Барт, Люси, Том — все тебя искали.
— Большинство из них уже нашли.
— Этого не может быть, потому что ты еще жив. Ты где?
— В больнице Святого Фомы, в палате для доходяг.
— Пожалуй, надо заехать тебя навестить, согласен?
Я настоял, чтобы мы поехали в моей машине — «триумф-геральд» 7б-го года выпуска. Мы нашли ее в районной газете и сторговали за семьсот фунтов. С откидным верхом — хотя пользы от него как кошке от пижамы.
Машина катила по мосту Ватерлоо. Жара стояла за тридцать, и мы, разумеется, застряли в пробке. Я был весь в мыле и нервничал, парадный костюм прилипал к телу. Мой взгляд рассеянно скользил по Сити. Город был похож на гигантское кладбище, где одуревшие от горя родственники понастроили высоченных, серых, уродливых, пошлых надгробий. Я извлек из среднего ящичка сигарету «Консул». Пока я прикуривал, Синатра в радио запел «Красиво и просто», и я прибавил звук, чтобы все слышали.
— Я мог бы научиться любить этот город, — заметил я.
Сэди выглядела ураганно. На ней было чернобелое мини-платье, которое задиралось так, что виднелись черные резинки чулок Волосы развевались в соблазнительном беспорядке, ногти отсвечивали голубым лаком.
— В котором часу нас ждут?
— В три. Я не хочу приезжать раньше времени. Мне эти рукопожимания и «как-поживаете» не по нутру.
Машина нырнула в туннель.
Сэди опустила зеркальце над местом пассажира и стала то надувать, то поджимать губки.
— По мне, крестины ничуть не лучше свадеб.
— Не согласен. На свадьбе можно поохотиться на незнакомых женщин. На крестинах — одни родственники. Бабули и дедули, и вид у них такой, будто действительно есть чем гордиться, будто и в самом деле они сделали что-то такое, с чем можно их поздравить.
— Зато на крестинах не произносят речей.
— Справедливое замечание. Но на свадьбе пить можно хоть залейся.
Мы припарковались в Холборне и сверились с картой.
— Ага. Прямо, на юг к Линкольнс-Инн-Филдз и там налево.
Сэди взяла меня за руку.
— Это зачем?
— Ну, ты же мой кавалер.
Стало ужасно приятно. Можно было представить, что подумают другие. «А она-то что в нем нашла? Не иначе куча бабок, хрен как у быка, покладистый характер или еще какой секрет». Мне не давал покоя холодный пот, склеивший ладони.
— Прости, у меня так руки потеют. Я, наверное, от этого никогда не избавлюсь.
— Не волнуйся. Мне даже льстит. Это означает, что у молодого человека сильные чувства. Возможно, в нем просыпается великий поэт.
— В один прекрасный день ты забудешь о своих словах.
— Вряд ли.
Проезжая по Филдз, я заметил на скамье знакомую фигуру. Гордон! Под скамьей валялся мой беженский мешок На Гордоне был мой старый джемпер. Нет, какая наглость!
— Сэди, погоди.
Я отпустил ее руку, вышел и потряс Гордона за плечо. Он посмотрел на меня, прикрыв глаза ладонью как козырьком.
— Ты, мать твою, кто такой?
— Я — твой благодетель, Гордон. Ты чего здесь делаешь? Несчастная любовь, с работы уволили или просто пидорствуешь?
У Гордона был больной, одурманенный вид. Мне стало стыдно, что я его разбудил. Гордон попытался что-то сказать, но не смог.
— Извини, дружище, возьми вот… — Я достал из бумажника и сунул ему в карман джинсов десятку. Голова Гордона камнем упала обратно на скамью. Сэди ничего не поняла.
— Кто это?
— Знакомый. Я где только не побывал.
Мы ступили на Нью-сквер. Площадь даже при сглаживающем углы солнечном свете выглядела старой, заброшенной и уединенной. Мне подумалось, что сочные, аккуратные газоны и опрятный вид делают ее похожей на квартал типовой застройки, но только восемнадцатого века. Надо будет приберечь эту шутку для Тома.
Сэди остановила меня, потянув за руку.
— М-м. Красиво. Совсем как в Оксфорде.
— Это там-то красиво?
— Нарядно, по-старинному, — сказала Сэди, выпятив губки, точно какая-нибудь почтенная сельская барышня.
— Я бы его своими руками сжег.
— Столько лет прошло, а великий поэт и враг толстосумов Фрэнк Стретч все еще гневается.
— Ладно, пошли уже, пока меня не стошнило.
Крестины проводились в часовне на Линкольнс-Инн, перед процедурой угощали выпивкой в каком-то склепе, коридоре или монастыре. Мы предъявили свои приглашения на входе церемонному старому аисту и, глубоко вдохнув, вошли внутрь. Зал походил на часовню, с церковного вида окнами, однако по стенам, высоко-высоко, теряясь в полумраке и пыли, танцующей в солнечном свете, висели портреты престарелых адвокатов. Либо костлявые как вобла, либо красномордые и раздувшиеся как рождественские гуси, лики на портретах наводили на мысль, что художник вволю поиздевался над судейским сословием.
Обстановка источала солидность. Тощие молодые богачки, толстые молодые богачи. Шум висел над толпой, точно низкое облако. Мы с Сэди неуверенно прошаркали в центр зала. Я как ненормальный тянул шею.
— Ты Мэри не видишь?
— Э-э, дай поглядеть, нет, пока не вижу.
— А Дэвида?
— Нет. Зато вижу Тома и Люси. Боже, как он поправился. На нем рубашка просто расползается.
