— Мы верим, Сулейман, верим. Ты только объясняй нам великие истины ислама.
Но он, окружённый возбуждённым галдящим народом, не сказал ничего более и важно удалился в дом.
Через пару месяцев яйцо протухло и стало вонять. Нередко заходивший в гости к соседу Закир не удержался и съехидничал: мол, как же так, ведь божественное яйцо не может протухнуть.
Сулейман однако, не моргнув глазом, ответил, что получил от Аллаха новый знак и сейчас ему предстоит совершить нечто важное.
— Важное, очень важное, — качая головой, говорил он.
— Э, а давай я это на камеру сниму, — борясь со смехом, тут же предложил Закир. — Это же для истории должно остаться. Чтобы все люди потом увидели.
Сулейман не возражал.
— Неси сейчас сюда свою камеру, — сказал он. — Я не могу ждать.
Когда Закир быстро сбегал домой и, вернувшись, навёл на него объектив, Сулейман неожиданно схватил шило, проделал им дырку в яйце и, запрокинув голову, залпом выпил всё содержимое. Отвратительное зловоние вырвалось наружу и вмиг распространилось по всей комнате.
Закир сморщился и отвернул лицо, торопливо принявшись кашлять. Теперь смех рвался наружу одновременно с рвотным спазмом.
Запись-то поистине вышла историческая: «святой» человек выпивает тухлое яйцо с фальшивой надписью.
Сулейман тем временем вытер губы и, глянув на него округлёнными, рыбьими заявил:
— Я познал вкус рая.
Как он не отравился насмерть, Закир так и не понял.
— Наверное, горький всё же оказался рай на вкус, — говорил он потом Милану. — Там такая вонь стояла, что меня чуть не вырвало. Сказал бы сразу, что ему рай из яйца нужен. Я бы для него за полчаса целую клетку таких райских яиц наделал.
И парни рассмеялись громко.
Санкт-Петербург январь 2006 г.
Стадо лениво пощипывало траву на пологом склоне горы. Овцы блеяли негромко и глупыми белесоватыми глазами таращились на стоящих поодаль чабанов.
Тех было двое. Один — низкорослый, ширококостный, кряжистый Гасан — придерживал за поводья осёдланного коня, который нетерпеливо тряс гривой и шумно фыркал. Он тщательно пристраивал к седлу свою сложенную вчетверо косматую бурку, поглядывал на стадо, деловито скрёб пальцами заросший подбородок. Его коричневатое, словно дубовая кора, обветренное, прорезанное многими морщинами лицо было сосредоточено, внимательно.
Горец собирался в путь. Уложив, наконец, бурку, он поправил на плече ружьё и вставил ногу в стремя. Сдвинув свою широкую, из густой тёмной шерсти папаху на затылок, горец схватился левой рукой за луку седла и легко вскочил на коня.
Второй — двенадцатилетний сын Гасана Джабраил — стоял рядом и насупленно, исподлобья глядел на отца.
— Я к ночи вернусь. Спать не ложись, пока я не приеду. И следи за ними как следует, — Гасан кивнул головой в сторону стада и посмотрел на сына с суровостью.
— Да.
— Ты понял?
— Понял. Значит, к ночи вернёшься?
— Вернусь. Тут километров семь по ущелью, — чабан махнул рукой вперёд, туда, где между поросшими густым кустарниковым лесом склонами виднелся узкий извилистый проход. — Потом через речку — и всё. Это недалеко.
— Может, всё-таки потом поедешь? — Джабраил негромко вздохнул и глянул на отца тоскливо.
Тот нахмурился, и его колючие тёмно-карие глаза впились в лицо сына.
— Я уже говорил тебе, что надо долг вернуть. И так уже столько времени тяну. Гаджи сейчас там как раз, с чабанами из аула… Я с ними сидеть не буду особо, деньги отдам и сразу назад, — Гасан потрепал коня за гриву и прибавил с насмешкой. — Ты что, боишься один остаться?
Джабраил потёр ладонью лицо, шмыгнул носом. Он чувствовал, что отец хитрит. Долг — это лишь предлог, чтобы уехать на целый день. Наверное, там собирается шантрапа из окрестных аулов, и кто-то из них раздобыл водку.
Вчера к отцу заходил сосед — известный всей округе бездельник и пьяница Магомед-Расул, от которого год назад ушла жена. О чём они говорили, Джабраил не знал — взрослые, посидев немного в доме, вышли на воздух. Но почему-то сразу же после его ухода Гасан вдруг внезапно вспомнил о долге в пятьсот рублей Гаджи — чабану из соседнего аула, которые занимал пару месяцев назад — не хватало на подарок племяннику к свадьбе. И объявил, что вернёт их завтра же, потому стадо придётся пасти ему — сыну.
Услыхав это, Джабраил набычился. Да, отец доверял ему стадо одному на целый день, поскольку считал, что тот уже достаточно взрослый для этого. Но боязнь не управиться, не уследить, потерять хоть одну овцу, навлечь на себя отцовский гнев и злые насмешки соседских мальчишек была сильнее.
— Я не боюсь. Просто я один с ними так надолго ещё не оставался, — ответил он.
— Ничего. Пора привыкать, большой уже. Сидук вон тебе поможет.
Сидук — лохматый белый волкодав с большой клыкастой пастью, стоял рядом и внимательно наблюдал за людьми.
— Ружьё ты мне не оставишь?
— Зачём? Ружьё — не игрушка. Я тебя знаю: по птицам начнёшь стрелять. И барашек напугаешь, и патроны потратишь. А они стоят дорого.
Чувствуя, что отца не уломать, Джабраил тоскливо вздохнул и выдавил с последней надеждой:
— А вдруг волки?
— Какие волки! Сейчас не зима. Я уже месяц не видал ни одного волка. Они летом не подходят так близко к людям.
Отец перегнулся в седле и потрепал своей грубой, шершавой, словно орлиная лапа, ладонью поскучневшего сына по плечу.
— К ночи вернусь. Жди, — повторил он властно и присвистнул, хлопнув коня ногами по бокам.
Конь припустил рысью, и всадник вскоре скрылся из вида. Проводив его долгим взглядом, Джабраил почесал нос, сплюнул на траву и побрёл к стаду.
Гасан лукавил. Долг действительно был лишь предлогом. А правда заключалась в том, что накануне сосед Магомед-Расул сказал, что Халилу из города привезли не то шесть, не то семь бутылок водки, и тот сзывает на пьянку окрестных чабанов.
— Тебя он тоже зовёт. Отвечаю, посидим от души!
Гасан, давно не видавший настоящей заводской водки, уже смотреть не мог на мутную домашнюю бузу. Один только её терпкий и кисловатый привкус вызывал у него приступ отвращения. Прозрачная, чистая водка жестоко дразнила воображение, заставляя глаза жадно блестеть.
Затем, когда они вышли из дома на улицу, сосед ухмыльнулся сально и, понизив голос, поведал Гасану, что, помимо водки, там будут ещё проститутки, специально привезённые из райцентра. Живущий в соседнем ауле Халил хотел как следует обмыть сделку: на днях ему удалось выгодно продать пару баранов и мешок сушёного волчьего мяса, которое перекупщик собирался вести в город туберкулёзникам.
— Две «билад» будут, отвечаю, — и Магомед-Расул, радостно хохотнув, ввернул во фразу исковерканное русское словцо.
Магомед-Расул почти совсем не говорил по-русски, так как за всю жизнь спускался с гор лишь раз, когда пятнадцать лет назад его призвали в армию и отправили служить куда-то на Дальний Восток. В той части он оказался единственным горцем, и, не зная языка, поначалу был словно глухонемой. И заговорил, промучившись пару месяцев, лишь тогда, когда начал пересыпать свою небогатую речь матерной руганью.
— Да, б… на х…, б… в натуре, б… — размахивая руками и гримасничая отчаянно, говорил он теперь солдатам.
Те обступали его плотным кольцом, смеялись громко.
Так дело пошло быстрее, и русский язык стал понемногу даваться. Хоть и с сильным акцентом, но он уже мог разговаривать с окружающими, правильно понимать смысл команд. Впрочем, вернувшись обратно в аул, Магомед-Расул вскоре позабыл почти всё, что успел выучить. В его памяти сохранился один лишь только отборный мат — уж больно выразительным эти слова казались косноязычному простоватому горцу.
Гасан, услыхав про «билад», хищно ощерился. Жена, с которой он прожил уже пятнадцать лет, давно опротивела. К тому же она была некрасивая, оплывшая после тяжёлых родов. Своим вздорным, склочным характером не раз доводила его до бешенства. Тогда он делался необуздан, страшен: лицо багровело, глаза наливались кровью, в уголках рта выступала пена. За эти пятнадцать лет он выбил жене три зуба, сломал нос и даже однажды всерьёз захотел отрезать ей ухо.
— Правда будут? — переспросил Гасан, сверкнув глазами.
— Я же сказал: отвечаю. Так что приезжай.
Гасан уже задумался, какой бы ему изыскать на завтра предлог, как Магомед-Расул и здесь помог:
— Все там будут. И Гаирбек, и Казимагомед, и Гаджи..
— Гаджи?
— Да, и он тоже.
Гасан обрадовался ещё больше. Теперь и выдумывать ничего не надо — просто скажет, что поехал долг отдавать. Ведь он — настоящий горец, который держит крепкое мужское слово. А то нехорошо выходит: уже два месяца как задолжал чабану из соседнего аула пятьсот рублей. Если и дальше тянуть, то тот начнёт говорить сельчанам, что, мол, Гасан — не мужчина, слово не держит. И те, провожая его всякий раз насмешливыми взглядами, станут ехидно шушукаться за спиной. Да разве ж можно доводить дело до такого позора?!
