Все осуждающе закачали головами, нахмурили брови.
Молодой чабан, сидя на корточках, меж тем деловито резал домашний хлеб и раскладывал по глиняным тарелкам свежие огурцы, зелень, сушёное мясо, крупные ломти сыра.
— Ладно, Гаджи, оставим этот разговор, — заговорил Халил, почёсывая своими узловатыми пальцами с обгрызенными под корень ногтями подбородок. — Мы сегодня отдыхаем, — и, прищурившись с хитрецой, добавил. — И не только пьём-закусываем.
— Да ну? — воскликнул Гасан с притворным удивлением, и глаза его округлились.
— Женщины ещё будут. Сейчас Гаирбек их привести сюда как раз должен.
— Женщины? — и сидящий на корточках Гасан даже привстал.
Магомед-Расул ухмыльнулся в бороду.
— Две шлюхи из райцентра. Конкретные бабы, отвечаю.
Все вокруг оскалились, разевая щербатые, с обломанными гнилыми зубами рты, загалдели радостно.
— Он их сюда другой дорогой ведёт — чтоб в селении никто не увидел. Сейчас уже здесь должны быть. Кайфовать — так кайфовать!
— В натуре, — прибавил Казимагомед — так звали молодого чабана.
Посыпались грубые шутки, загремели раскатами гортанного хохота. Гасан нетерпеливо посматривал то на скатерть с едой и выпивкой, то на тропинку, по которой Гаирбек должен был привести женщинами.
— Ай-ляззат! Ай-ляззат! — приговаривал он, плавно покачиваясь вперёд-назад.
При мысли о тёплой, уже почти осязаемой женской плоти чабан с шумом вдыхал пьянящий горный воздух и хищно раздувал ноздри. В нём просыпался зверь.
Но женщин всё не было. Гаирбек задерживался. Сидящие на траве бросали плотоядные взгляды на тропинку, по которой тот должен был подойти, плевали наземь, рассказывали анекдоты, полные грубого горского юмора.
— Раз, короче, Магомеда обидели на свадьбе. Конкретно обидели. А он взял и сжёг все дома в ауле, — изрёк Гаджи.
Все дружно заржали, а Магомед-Расул даже откинулся на спину, похлопывая себя ладонями по бёдрам. Этот был старый дурацкий анекдот, который все слышали множество раз, и оттого смеялись ещё громче.
Наконец, Халил сказал с нетерпением:
— Ладно, хватит ждать. Давайте накатим уже.
— Да, да, давайте, — подхватили остальные с живостью. — А-то пока он дойдёт.
Халил первым подвинулся к скатерти. Остальные чинно расселись рядом.
Первую бутылку разлили почти целиком. Халил с достоинством поднялся, держа гранёный стакан в полусогнутой руке, провёл ладонью по клочковатой щетинистой бороде и, оглядев собравшихся, сдвинул папаху на затылок. Все замолчали.
— У нас, в Стране гор любят и умеют произносить тосты, — начал он. — На праздниках говорят, на свадьбах. Но я хочу сказать конкретный мужской тост, когда мужчины собираются так же, как сейчас собрались мы. Чтобы отметить что-то, или просто отдохнуть, выпить с друзьями.
Халил сделал небольшую паузу. Горцы, держа налитые стаканы на весу, смотрели на него неотрывно, в упор. Младший чабан, собиравший на скатерть и гордый от того, что его — молодого парня — пригласили в такую компанию, сидел с краю, благоговейно глядя на говорившего.
— Есть в нашем селении такое предание, — продолжал Халил. — Когда-то давно жил там один человек, который очень любил охоту. В любой свободный день он брал ружьё и бродил по горам, чтобы подстрелить тура. И вот однажды ночью приснился ему сон, и какой-то голос ему говорит: «Не ходи больше на охоту. Если не послушаешь и пойдёшь, то сын твой умрёт». Человек проснулся, посмеялся, взял ружьё и пошёл на охоту. Возвращается уже в темноте. Усталый. Убитого тура на спине тащит. Подходит к аулу — а там женский плач, вой стоит. Оказывается, сын его умер. Только что на кладбище отнесли и похоронили.
Халил снова взял паузу, нахмурил брови, придал лицу скорбное выражение.
— Горевал человек долго. Про сон свой вспомнил. Потом время проходит, опять он на охоту собирается. И снова накануне ночью сон видит. И говорит ему голос: «Не ходи на охоту. Если пойдёшь — дочь твоя умрёт». Проснулся человек, думал-думал, что ему делать. Он был страстный охотник, без охоты жить не мог. Два дня держался. На третий не выдержал и пошёл-таки с утра на охоту. Возвращается вечером — видит, дочь его мёртвую из сакли на кладбище несут. Он ружьё, тура убитого на землю уронил. Упал тут же сам, заплакал от горя.
Горевал человек месяц. И сын, и дочь умерли. Одна жена осталась. Наконец, не выдержал и опять на охоту собрался. И опять ему голос во сне говорит: «Пойдёшь на охоту — жена умрёт». Проснулся человек в холодном поту. После этого месяц держался, не ходил на охоту. Даже ружьё в сарай спрятал, чтоб не видеть его лишний раз. Но потом не выдержал и всё-таки пошёл. Думал про себя: «Только посмотрю на туров издалека, а стрелять в них не буду». Но как только он увидел тура, то сразу обо всём забыл. И началась настоящая охота. Вечером к селению подходит, у него руки дрожат, ноги подгибаются. Идёт человек, весь трясётся, вслушивается: не плачут ли женщины в саклях? Возвращается, а жену уже похоронили.
Горцы сидели вокруг притихшие, слушали со вниманием.
— «Ну, всё, — думает человек, — Терять мне больше нечего. Никого у меня не осталось. Пойду опять на охоту». И опять ему сон приснился, в котором голос говорит: «Если пойдёшь на охоту, то твой лучший друг умрёт». Собрал он тогда на утро ружьё, патроны, рюкзак. Сбросил всё это со скалы в пропасть и говорит: «Всё можно начать сначала. Жену другую найти, детей новых родить, дом новый построить. А вот лучшего друга уже не обретёшь».
Халил перевёл дух и обвёл всех тяжёлым взглядов.
— Поэтому выпьем теперь за дружбу. За настоящую мужскую дружбу! — закончил он, возвысив голос.
— За дружбу! За дружбу! — гаркнули хриплые голоса.
Тянули друг к другу руки, чокались, опрокидывали водку в щетинистые рты. Морщили лица, хватали скорее огурцы и жадно хрустели ими. Жевали кусочки остро пахнущего овечьего сыра.
Выпив, все загалдели почти разом. Затараторили. Засмеялись. Молодой чабан радостно смотрел на старших, хлопая своими чёрными, повлажневшими после водки глазами.
Гаирбек с женщинами появились на тропинке как раз в тот момент, когда Казимагомед разливал всем по второй.
— О, идут! — завидев их, воскликнул он.
Сидящие на корточках горцы резко, словно по команде, повернули головы в их сторону.
— В-а-а-а! У-я-я-я-я! — загалдели самые нетерпеливые.
Гаирбек, переваливаясь по-медвежьи, шёл впереди и радостно улыбался. За ним, беспокойно озираясь по сторонам, следовали две женщины.
Та, что шла прямо за Гаирбеком, была немолода, лет за тридцать на вид. Высокая, полноватая, с округлыми бёдрами, она была одета в тёмное просторное платье-балахон до пят, на которое сверху была накинута шерстяная безрукавка. Из-под небрежно накрученного платка на несвежее, прорезанное глубокими морщинами лицо выпадали тёмные пряди.
Вторая — явно моложе, угловатая и худощавая, быстро семенила ногами и вытягивала шею, стремясь разглядеть сидящих на поляне мужчин. Длинный балахон мешковато обвисал на её костлявом теле. Лицо было смуглое, гладкое, почти красивое, только лишь крупный, с горбинкой нос резко выделялся. В её больших, распутно глядящих глазах, мелькал затаённый страх.
Мужчины, увидав их, пришли в восторг, и гортанно взревели.
— А, явились — не запылились, — радостно воскликнул Халил.
Гаирбек, поздоровавшись со всеми за руку, подтолкнул женщин вперёд.
— Э, ты куда пропал? — спрашивали его наперебой.
— Да просто Магомеда — соседа нашего — в пути встретил, поэтому задержались.
— Он их тоже видел? — заметно напрягшись, спросил Халил, кивнув головой в сторону женщин.
— Нет, конечно. Я его ещё издали заметил. Этим сказал сойти с дороги и спрятаться за деревьями.
— Точно не заметил? А то он такой..
— Да нет же, отвечаю.
— Ну, хорошо, — и Халил махнул женщинам рукой. — Э, давайте садитесь. Не стойте так, — заметив, что младшая проститутка продолжает нервно озираться, он добавил повелительно. — Садись-садись, не съедим.
Та глупо заулыбалась и присела на корточки, потупившись. Её подруга грузно опустилась рядом, переводя нагловатый, откровенный взгляд с одного горца на другого.
— Водку пьёте? — спросил Гасан.
— Конечно, пьём, — сразу откликнулась старшая.
Голос её был низким и грубым, с хрипотцой, словно у сорокалетнего мужика.
Женщинам дали чашки. Казимагомед, не спеша, разлил водку.
— Э, зовут как? — спросил Халил.
— Аида, — зыркнув на бутылки, бодро ответила старшая. — А это Хадижат, Хадижка — племянница моя двоюродная.
Младшая хихикнула приглушённо, нервно.
— В-а-я-я, Аида! У меня жену так зовут.
— Вот я тебе и буду сегодня жену заменять.
Горцы засмеялись пошлой шутке, и Аида тоже загыгыкала своим низким голосом.
